Сияй же для всех путеводной звездой.
Сияй для них в жизни немеркнущим светом,
Зови всех сияньем в небесную даль,
Во тьме одиноких будь ярким рассветом
И страждущим душам уменьши печаль.
Лиза
Она была годом старше меня и училась на класс ниже меня. Наталья Дмитриевна считала Лизу своим маленьким лучшим другом. Лиза была краснощекая, крепкая, курносая девочка из крестьянской семьи, живущей в деревне. Отец чем-то торговал, привозя гастрономию из Москвы. У нее была густая рыжая длинная коса и блестящие круглые глаза. От всей фигуры веяло крестьянской дородностью, деловитостью.
Она была в классе первой ученицей, но всех чуждалась. Ученье ей давалось легко. Говорила она отрывисто, бойко, не стесняясь в выражениях. Она следовала во всем за Натальей Дмитриевной. Ее можно было видеть и в церкви, где была Наталья Дмитриевна. Лиза во всем подражала ей – как ходит, как стоит, как говорит Наталья Дмитриевна, сходство было поразительное. Наталья Дмитриевна поклон – и Лиза поклон, Наталья Дмитриевна снимет в церкви шляпу – и Лиза тоже, Наталья Дмитриевна поставит свечку – и Лиза сейчас же сделает то же самое. Лиза соблюдала все посты, хотя не скрывала, что черный хлеб съедала буханками. Одевалась в черное, ходила с глазами, опущенными вниз, не читала светских книг и, конечно, как Наталья Дмитриевна, не ходила ни в кино, ни на спектакли; не танцевала; говорила мало, а с некоторыми девочками и совсем не разговаривала. «Святоша! Монашка! Юродивая! Ханжа!» – смеялись над ней.
Несмотря на посты и службы, она была здоровой. Так вот и казалось, что сейчас прыснет смехом, что все это в ней наигранное, не ее. А она только и поднимала глаза, чтобы увидеть Наталью Дмитриевну. Перед уроком немецкого языка Лиза никому, а тем более мне, не давала зажечь лампаду перед образом, всех отталкивала: «Не так, я сама!» Наталья Дмитриевна войдет в класс, посмотрит на икону, невзначай что-то шепнет Лизе. А мне тяжело, обидно: со мной давно ни слова, ни взгляда. Даже и спрашивать перестала, как я руку ни тяну, а Лизу десять раз за урок спросит (уроки пятого и шестого классов шли вместе, так как учились немецкому языку не все).
Я стала дружить с Лизой, но никаких разговоров о Наталье Дмитриевне Лиза со мной не вела. Думаю, что это был их сговор. (Лет через двадцать пять я как-то услышала от Натальи Дмитриевны: «Лиза как дочь мне, я ее родила, я ее люблю!» И разговор навсегда был окончен. Ни слова осуждения!)
Все мои дневники того времени были заполнены разговорами с Лизой об аскетизме, о монашестве, о молитве Иисусовой. Она, Лиза, была за аскетизм, за отказ от всего мирского, грешного. Лишь бы спасти свою душу для Царствия Божия. А остальное – «не мое дело»! Я же выдвигала альтруизм и желание положить душу за «други своя». Здесь было скрытое влияние отца, рассказы про революционеров, каторжан. Ведь в студенческие годы отец увлекался революционными теориями и «преклонялся перед каторжниками», как говорила мама.
Отец числился еще и тюремным врачом, и хотя в тюрьме города сидели только уголовники,