Колебания. Анастасия Романовна Алейникова

ставший уже грязно-белым, открывались лишь с грозным грохотом, так, что сотрясалась вся стена, или же не открывались вовсе. Мел на досках категорически отказывался писать, крошась, ломаясь, или будто необъяснимо утрачивая самую свою способность давать цвет; таким мелом можно было провести хоть сотню раз по гладкой, мутно-зеленой в разводах поверхности доски, поворачивая его разными сторонами, и не добиться ни одной, хотя бы едва заметной, белой линии. Розетки, если таковые всё же находились особенно бойкими и не желавшими сдаваться студентами в самых неожиданных и неподходящих местах – за шкафом у самого потолка, на полу у входной двери, справа от доски посередине стены, – оказывались сломанными или вдруг вспыхивали – вместе со вставленной в них вилкой – на секунду – и гасли уже навсегда.

      Когда Яна стояла спиной к Старому гуманитарному корпусу на его крыльце и смотрела на мерцавший зимний пейзаж и на сияющий замок слева, тяжелая темная тень неясным ощущением все равно присутствовала за спиной – и в ее душе. И в этом ощущении были все вспыхивавшие вдруг розетки, все непишущие мелки, все грохочущие окна, выбитые паркетные доски, трещины на потолке и все тараканы, плавающие в растворе с жидким мылом для рук, стоявшем в старой чашке на раковине женского туалета.

      Это было тяжелое, безысходное, полное тупого отчаяния ощущение. Вся многолетняя пыль маленьких кабинетов и старых толстых книг, которые требуется брать в руки, листать и перечитывать студенткам филологического факультета, также была в этом мерзком ощущении, и эта пыль, казалось, не дает свободно вздохнуть, забивается в нос и всё клубится, клубится, клубится в столбах света, падающего из огромных окон на выцветший пол, и рождает в душе жуткое, противоречивое, одновременно и тошнотворное, и прекрасное, полное поэзии, чувство.

      Мерзость и поэзия так тесно переплетались во всем, что было связано со Старым гуманитарным корпусом и филологическим факультетом, что Яне, чувствительной, вдумчивой и внимательной, всё время становилось нестерпимо тяжело, и странные чувства заполняли ее душу. Она ненавидела Старый гуманитарный корпус, ненавидела каждого плававшего в мыле таракана, каждую трещину на потолке, – но она невольно пропускала сквозь себя дух времени, дух множества поколений учившихся там прежде студентов, и в сочетании с настроением, создаваемым всеми гуманитарными предметами, которые изучались на филфаке, это производило эффект удивительный и впечатление непередаваемое. Острее, чем где-либо, в том месте ощущался ‘контраст’ духовных богатств и материальной нищеты, убожества, уродства; Старый гуманитарный корпус и филологический факультет, располагавшийся в нем, соединяясь, становились вроде как квинтэссенцией борьбы духа и плоти, конфликта парадоксального, хорошо известного человечеству, но всё же столь вредного для жизни. Там можно было наблюдать как бы его физическое воплощение. И весь корпус был в определенном роде грязным подвалом,