Петр Кучка приходил, рассказывал, что и вторично Кадьяк его не принял, но велел зачитать ханскую грамоту ко всем баскакам о том, что-де великий хан золотоордынский Тохта по своей милости решил самолично навестить своих русских подданных и что-де это великая честь – никто из ханов им такой чести не оказывал. Он первый несет мир на Русь, и надо всем его встречать с любовью, страхом и благодарностью.
Ехал Тохта небывало – водой, вверх по Волге, с двадцатью царевичами-чингисидами, с женами, детьми, псарями, шаманами, музыкантами и прочей свитой. Берегом гнали три сотни кобыл для кумыса.
А войска будто с ним нет – только охранная тысяча «синих» сайджутов.
Но рязанский гонец рассказывал, что не тысяча, а двадцать тысяч, два тумена, да сзади подтягивается из Дикого Поля еще туменов пять-шесть.
Врет Тохта. Кто ему поверит? В наше время отцу родному нельзя верить, не то что… Но зачем это ему? Дань платили исправно, мастеров и товары шлем в Орду, когда надо, и войско – вон ростовцы два полка посылали аж на Абескунское море, князей он ставит, как хочет, что скажет, то и сделаем. Скажет завтра: «Ходи раком!» – и пойдут, все пойдут. Вон Юрий и на дому уже в татарской мурмолке ходит… Зачем же руку кусать, которая тебя кормит? Ведь все истопчут, пожгут, разгонят. А сами горшка слепить не умеют. Зачем? Ведь не дурак же он, Тохта, хозяин: двадцать лет не разорял, дороги провел, пустил ямскую почту, купцов созвал от Ирана до Рима, столицу свою, Сарай, украсил дивно… Зачем же? Мигнет – и Москвы не будет. Да что Москвы! Что живет в мозгу твоем, Тохта, великий хан, сын Менгу-Тимура?
Бессмертного бога силою и величием дедов и прадедов Тохты великого слово татарским улусным и ратным князьям…
Так начинались ханские ярлыки. Иван наизусть выучил это. А кончались так:
…А кто ослушается или беспутно силу учинит против, то смертию да умрет…
Иван закрылся ладонями: из ржавой темноты смотрело подозрительными щелочками водянисто-отекшее лицо. Бесцветный рот никогда не улыбался, а над верхней губой под редкими волосинками копилась в ямке, как у всех людей, мелкая испарина.
Иван опустил голову: в лицо джихангира смотреть нельзя. Так четыре года назад стоял он перед властителем «ста народов», когда Юрий тайно послал его в ставку хана на Ахтубе.
Лучше б он не смотрел в это старческое опухшее личико, лучше б не родиться ему в этой рабской стране, где каждый день с утра надо заново строить в голове хитрое здание из лжи, страха, зависти и подлых улыбок. Привыкать и постоянно чуять, что все это напрасно, потому что каждый день тебя могут отравить, а ты все равно будешь улыбаться, чтобы заодно не отравили твоих детей.
«Да мы и есть все отравленные, – сказал Иван. – И давно уже так и ходим отравленные, и пьем, и едим, и детей зачинаем, серебро копим, кичимся, а внутри – гниль… Привыкли, не отвыкнем теперь. Все это знают, а не признается никто никогда…»
Он встал и начал ходить от окна к