– Волга! – остановил голос епископа. – Слава Тебе, Господи!
Сани встали. Курились влажные крупы; ноздри втянули здоровый запах пота, соломы, льда, сыромятной кожи; глаза расширились на пестрое ветреное небо, на белизну, по которой все ближе скакали синие и клюквенные епанчи среди серой и черной челяди, и чей-то панцирь изредка равномерно вспыхивал, и наконец стал слышен разнобойный топот множества копыт.
– Наши встречают! – звонко крикнул Алексашка.
Тоскливая тяжесть свалилась с груди, сгинула сквозь тело в землю, и только по участившемуся дыханию Дмитрий понял, какая это была тяжесть.
– Как же это, как же это его! – приговаривал кто-то возле саней очень знакомым голосом, и к нему нагнулось лицо дядьки Осуги. Оно, как всегда, было седоватое, хищноносое, но сейчас глаза округлились, поглупели от радости. Дмитрий слабо улыбнулся.
– А… батюшка где? – вспомнил он что-то важное.
– Великий князь в Кашине, и матушка княгиня с ним, – ответил Осуга сипловатым с похмелья голосом. – Полегчало, княжич?
– А зачем?
– Войско там собирают. В Твери-то мы одни с Бармой.
– На кого войско?
Осуга смутился.
– А ни на кого. Да они враз воротятся: княгиня старая занемогла, гонца погнали… Да и вы-то больно скоро обернулись: никто не ждал.
– Бабушка захворала?
Осуга понял, что совсем проболтался.
– Не то чтобы очень, но ведь года ее, говорят, я слышал…
– Ступай вперед, старик, – сурово приказал епископ. – Приготовь княжичу баню.
– Готова уже, владыко, все готово. Мы как узнали, что…
– Ступай!
Сани тронулись. Сухой лоб остужало снеговым ветерком, скрипели, пели, свистели полозья, постукивало о костыль деревянное ведро.
Дмитрий прикрыл глаза. В свои розовые пещеры он уйти теперь не мог. Но и так было спокойно – лежать на спине и ехать по своей, тверской, земле домой. Хотя его подташнивало и знобило.
Вечером Осуга взял его на руки и прямо из саней по сугробной тропке перенес в жарко натопленную баньку.
Солнечное пятно лежало на матице – потолочной балке, коричнево блестящей от времени и копоти. Пятно задевало гладко заструганный сосновый сучок. Кольца внутри сучка золотились волоконцами-кристалликами. Это было первое, что видели глаза, а ниже – ливонский арбалет на бревенчатой стене и приклад черного дерева с инкрустацией из перламутра.
Глаза узнали арбалет, удивились, и только тогда вернулось ощущение всего тела – насквозь живого до каждого мизинчика на ногах. Каждая клеточка тела потягивалась, втайне улыбалась нечаянной радости. Он понял, что вернулся в детство.
Блик на потолке – от серебряного складня в углу, на который пал прохладный луч. Арбалет привез еще дед Ярослав