Упразднявший войну «почин» успеха не имел. «Мирные» конференции собирались, заседали. Произносились хорошие слова; но им не верили прежде всего те, кто слова эти произносил. И никто серьезно к «почину» не относился. О нем мало и говорили. Если же упоминали, то преимущественно с насмешкою, и не добродушною, а злою.
Летом 1899 г., так же как и в 1898 г., я ездил за границу. В поезде, от пограничной станции Эйдкунен на Берлин, разговорился с подсевшим в Кенигсберге пруссаком-помещиком. Узнав, что я русский, он заговорил сначала осторожно, но с явною ирониею о нашем мирном «почине». Мне было интересно дать ему высказаться. Репликами моими я вызывал его на откровенность. Постепенно разгорячась, перейдя от иронии к сарказму, он набросился на почин с нескрываемым ожесточением. «Упразднение войны? Вы ее не выкинете из оборота народов вашими детскими бреднями. Прежде всего, мы войну хотим. У меня пять сыновей, и если завтра у нас будет война с Россиею, то я всех сыновей до одного брошу на войну с вами». Это был крик души. И говорил со мною немец не единичный, не случайный, а насквозь пропитанный милитаризмом собирательный немец. И не имело значения то обстоятельство, что это был немец-помещик, а не пролетарий. В сознании и немецкого пролетариата преобладал в то время воинствующий национализм. Интернационалистов было относительно мало, и они совершенно не отражали настроения страны[152].
Берлин – город утонченной культуры, идеальной опрятности и чистоты, великолепных зданий, роскошных садов, сказочной налаженности необычайного комфорта, доступности, дешевизны всех благ совершенной цивилизации. От него мой путь лежал через величавые красоты саксонской Швейцарии к богемской курортной группе Карлсбада, Франценсбада, Мариенбада. Удобно, хорошо налажено, но как далеко этим излюбленным европейским курортам до великолепия наших бальнеологических устройств Пятигорска, Кисловодска, Ессентуков и даже Железноводска. Посетил близлежащий к Франценсбаду городишко Егер с единственною его достопримечательностью – старинным замком Валленштейна, убитого в Егере в XVII веке. Постройка замка, видимо, относится к значительно более ранней эпохе. Каким могильным холодом, какою кладбищенскою тоскою веет от мрачных его стен. Неужели жили в нем живые люди?! Неужели жила молодость, радость, любовь, раздавался смех, звучали поцелуи и песни? Не осталось и безмолвных свидетелей радостей жизни. Но остались казематы со вделанными в стены концами тяжелых цепей, люки-ублиетки, разверзавшие перед обреченною жертвою свою черную пасть из тьмы глубоких подземных колодцев. От сырой их затхлости веет по сейчас ужасом бесчеловечных пыток и казней. Карлсбадский