Дома, крыши, стены – всё слилось в одну кашу. Их было трудно рассмотреть. Это больше напоминало сон. Анри смотрел в пол. Я смотрел в небо. Я ждал бури. Но её не было. Я смотрел на стены. Заглядывал в окна. Но видел лишь тьму. Эстетика мрака – это грусть этого момента.
На улицах ничего нет. Только константа погоды. Постоянна. Дома – ещё можно скрыться. Там можно заснуть. А на улице – тьма. Пустота, с которой необходимо бороться.
А когда они выходят на улицу, то действуют по заранее продуманному плану. И они строят сами себе ловушки, заманивают себя в клетку. И только для того, чтобы прожить ещё этот день.
– Мы меняемся ежедневно, – говорю, – и сами того не замечаем. И всегда так. Ведь это – решающий момент. Заключительный процесс. А мы его просто упускаем из виду. Казалось: будет длиться вечно. И этой константой стала тоска. Как её можно описать? Да только там, мой дорогой Анри, только так. А светлые воспоминания слепят глаза. И причиняют муку боли, своей искренностью и криком памяти о давно забытом счастье. Думаешь, мы сможем убежать? Сможем. Нам всегда это удавалось. Мы ведь с тобой ещё живы. А наша грусть – наша вечная муза. И мы продолжаем жить.
Анри достал сигарету и чиркнул стальной бензиновой зажигалкой, корпус которой он сам тщательно расписал. Закурил. Выдохнул дым, который был настолько густым, что за ним почти нельзя было разглядеть его лица.
– Когда-то давно, – начал он, положив нога на ногу и зажав между морщинистых пальцев сигарету, – я был, как бы, экстравертом. Тогда у меня было довольно много друзей. Мне и сейчас, как бы, доводится со многими из них общаться. Все они были отвратительными. Каждый оставил во мне, как бы, свой след. Как бы тщательно я не старался, я не смогу оттереть эти пятна, – в его карих глазах промелькнули искры, – каждый из них по-своему изменил меня. И я попробовал нарисовать. Моне говорил: «Я пытался сделать невозможное – нарисовать сам цвет». Я говорю: «Я пытался сделать невозможное – нарисовать само чувство». Я помню, как хотел отправиться в кругосветное путешествие. Увидеть весь мир.
– Мы вместе мечтали об этом. Я строил много планов.
– Да-да.
– И получилось?
– Нет.
Мы допили до дна, расплатились и зашагали прочь, под смешавшиеся воедино звуки шугейза, качающие нас по волнам смыслов, которые были слишком далеки и совершенны, чтобы быть понятыми нами.
Мы прошли это квартал, который, как казалось, поглотил в себя весь город целиком. Дойдя до края, мы оказались в очень странном месте. Как я помнил, его называли «Градом Художников». Пристанище всех отвергнутых унтеров чувств. С одной стороны – возможно, самое опасное место в Нью-Либерти. С другой – самое прекрасное. «Здесь дух свободен, а сердце переполняется приятной яростью» – возможно, будь я Заратустрой, сказал бы так о нём.
Здесь то и дело попадались рисунки, сродни Кандинского,