Млечность мира
Младенческая млечность мира,
беспечное тепло печурки —
благим намерениям мера,
и слух неопытный, но чуткий,
зверьком застыл на задних лапах,
разноголосицу вбирая;
тревожил непонятный запах,
когда ещё застыв у края
вчера покинутых потёмок,
мы лишь присматривались к свету,
приняв и жизнь как бы спросонок,
и мир за звонкую монету.
Какие виды открывались!
Сон осенял, синь осиняла.
Когда росою умывались,
нас колыбель травы качала.
Теперь мы повидали виды,
цвета пока что не померкли,
но стали слишком нарочиты,
и чистоты лишились реки.
Как с той поры похолодало.
День отзвенел и смолкло эхо,
как звон разбитого бокала
и дребезг старческого смеха.
Стремясь расставить всё по полкам,
в запретную попал я область
и всё пытаюсь по осколкам
восстановить разбитый образ.
Двор, утопающий в зелени
Двор, утопающий в зелени,
звонкие игры ребячьи.
звуки трубы, виолончели,
вопли скрипки кошачьи, —
музыкальное общежитие,
тубы сверкает медь,
крики девичьи, птичьи…
как в детстве хотелось петь!
Мир, оглушающий звуками,
мир, ослепляющий красками,
почему-то затмился муками,
замутился мелкими дрязгами.
О каком говорить изгнании?
Выдумать ад искусственный?
Человек приходит в сознание,
кофе пьёт, идёт на собрание —
нормальный, в меру бесчувственный.
Случайное откровение
его из себя не выводит,
поскольку одно мгновение,
как положено, мигом проходит.
Но если у нас на спасение
надежда осталась из ада,
то это – лишь потрясение
от слова, музыки, взгляда…
Привкус детства
Отечество – как привкус детства
как чай вприкуску во дворе,
где заявлял права наследства
петух сварливый на заре.
Мир только щурился спросонок:
столь ослепительна трава,
у липы в буклях голова,
и день, как детский голос, звонок.
Впадает жизнь в своё начало,
и на другом материке
на непонятном языке
услышишь: «На колу мочало».
Все начинается с печенья
с пылинки очень дальних стран —
ты выплываешь из забвенья,
пока туманится стакан.
Нет, не иголку в стоге сена
нащупываешь наугад —
дай, Боже, вызволить из плена
полуистлевший аромат.
Как в гущу, в прошлое глядящий,
я над судьбою ворожу,
и в нищей сиротливой чаще
сухие рифмы