и не своя, на раскрытую книгу, настольная лампа греет подставленную щеку, ноги упираются в соседний стол, и нет в мире ничего лучше, как спать… просто спать. Хотя ничего интересного последнее время Диме не снится, все какая-то суета и беготня. Будто бы и не выпускали его из психушки, ведут, как и раньше, историю болезни… он как-то тайком прочитал, когда отлучилась с вахты медсестра, аж зачитался: неужто все это про него? За самовольное чтение его тогда наказали, вкололи сверхсрочную дозу и не дали к обеду киселя. Узнать что-то о
себе. Насколько мала в этом у человека потребность, не стоит и говорить: не знаю и знать не хочу. Стадо. Всхрапнув и прокашлявшись, Дмитрий листает дальше: главы, главы… и не добраться никак до конца. Там, в самом конце, непременно должно же стоять:
почему? Почему на сломе могучего пушкинского века история зарядилась такой ничтожной, гороховой безделицей: растащить все и продать. В чем же тогда русская мощь? Чтобы вот так, в считанные дни и даже часы, отказаться от
всех честных правил. Переиначить вековую мечту о воле в неистощимую ненависть к ближнему, в похоть пролетариев-всех-стран, соединяющихся инстинктом самоистребления. Да не есть ли это сама суть столетия:
коллективное самоубийство? И дело не только в пятидесяти или даже ста миллионах официально «ликвидированных», будь то война или лагеря, но в самом образе жизни, больше уже не рассчитанном на
человека. Низвести «я» до «мы», постепенно упразднить суверенность и отдельность каждого, и пока не было еще в этом великом начинании неудач. За
нами – великие учителя.
Фрейд, Маркс, Троцкий.
Мимо проходит, ища свободное место, Ваня, неуверенно оборачивается: подвинешься? В другой раз не посадил бы рядом, а тут сгреб на сторону книги, прокарябал по паркету стулом. Уселись. И какая-то придирчивая, язвительная обида прожигает, как раскаленным шилом, сгустившийся от чтения туман диминых мыслей: Ваня теперь студент, а ты… так и будешь таскаться всю жизнь по библиотекам, самообразовываться. Сказали же, когда пытался сунуть документы в политех, что с таким диагнозом… короче, социально опасен. Сидят, листают, каждый свое. А день короткий, в четыре уже темнеет, снежная слякоть за окном. Уйдешь отсюда – и пропадешь. В шесть закрывают буфет, а там – беляши, чебуреки, ватрушки, как на приличном вокзале. Жаль, растратил с утра мелочь… но у Вани есть, и можно ведь прямо на вокзал, в семь открывают «Вавилон», приятное место. Сдали книги, пошли.
14
В «Вавилоне» кормятся в основном иностранцы, и не потому, что здесь готовят приличнее, чем в других местах, а по причине близости этого заведения к университетским общагам, куда расселяют, согласно статусу страны и длительности пребывания в вузе, негров, арабов, китайцев, а также приблудившихся к русскому языку европейцев, более или менее знакомых с приемами идеологической и телесной самообороны. Ходят сюда не только поесть или снять на ночь покорное чужое тело, но также ради особого, разом наполняющего всех чувства интернациональной общности:
