– Знаю, генерал. Небось хочешь, чтобы я их всех четвертовала ради твоего удовольствия. Чем же это русскому немцы так французов милее? Признайся, генерал, ведь не бывать мне русской государыней, окажись мой батюшка французом или англичанином. В чем тут дело? Запах крови, или что другое?
– Что же может быть другое?! – прямо-таки взвился князь. – Не нравится мне этот вяз.
Императрица нахмурилась. Князю даже показалось, что разговор на этом закончится, однако тот благополучно продолжился.
– Не торопись, генерал. Может быть, еще время не пришло ему тебе нравиться. А может быть, и не вяз это вовсе. Во всяком случае есть вязы, с которыми лучше не связываться. Во всей Европе вязов этих раз, два, три, ну от силы семь-восемь и обчелся. Слыхал, наверное?
– В том-то и дело. Как не слыхать! И, мол, посадил эти вязы во время оно, страшно даже вымолвить кто. Только знать бы, Ваше Величество, хорошо это для русского человека или плохо?
– Ты прямо, как еврей, генерал.
– А я о чем! – радостно оживился князь. – Говорю же, что хочу обратить Ваше внимание на французов! Ну, посуди сама, государыня, кто они, как не жиды?
– Конечно жиды! – не стала спорить императрица, – Но это еще большой вопрос, кто жиды, а кто не жиды.
– Конечно вопрос, еще и какой вопрос! Еврейский вопрос и есть. Посуди сама, государыня, ну кто такие эти французы? Носатые, болтливые, гиперактивные, хитрые, наглые, бестактные, аморальные, жадные, вездесущие…
– Ты еще скажи: бессмертные и всеблагие, – прервала императрица. Впрочем, заметно было, что она скорее озабочена, чем сердита.
– Тебе, матушка, оно, может быть, и смешно, – осмелел Потемкин. – А каково мне, русскому человеку? Как говорит народ: брякнула иголка во ящичек, полно, иголка, шить на батюшку, пора тебе, иголка, шить на подушку.
– Это еще что такое?
– Да я и сам не пойму, Ваше Величество. Прямо сказать, белиберда. Не вели казнить, матушка. Но другой поэзии, окромя народной, у нас пока нет.
– А что же образованное сословие?
– Да какое оно на хрен образованное, – с тоской произнес князь, – Не мозг нации, а говно. Это с одной стороны. А с другой, может, чего и пишут, да показать стесняются. И то сказать, матушка, а что писать-то? Напишешь, скажем, оду во славу тебе, тут же завистники наплетут, что, мол, конъюнктура. Еще и нерукопожатным ославят. А хулу какую на тебя сочинишь, дык, ведь лично я запорю мерзавца. Как же прикажете сочинять-то? Поэтому и сочиняют у нас только либо умом тронутые, либо совсем уж полные дураки. О какой изящной словесности может идти речь в такой общественно-политической атмосфере? Вот, значит, такую литературу и имеем, которая никому не в радость: скука, заумь, сплошные униженные и оскобленные, понимаешь, а в целом фига из кармана, читать тошно.
– Тошно, – согласилась императрица. – Тоска дорожная. Словно не книгу читаешь, а из Петербурга в Москву