Пока Диканьский глотал книгу за книгой, моя Нина (тем временем её определили в контору чертёжницей) бегала на свидания со своим однодельцем Марком. Ей было 19 лет…
Ура, электростанция заработала! Но это означало также, что моей чистой конторской жизни пришёл конец. Фортуна от меня отвернулась: я попала в цех, где начальником был бывший зэк, делавший карьеру, – хуже этой породы нелюдей нету. Чтобы поставить «вшивую интеллигенцию» на место, он придумал мне, садист, простенькую, но невыносимую работу, не работу, а издевательство, потому что бессмысленную: ставить в тетрадку палочку, как только станок выплёвывал готовую деталь. Халтурить нельзя, по окончании смены он поручал кому-нибудь сверять количество готовых деталей с количеством проставленных мной палочек! «Работала» я в ночную смену, подремать днём не удавалось. Доведённая до нервного истощения, я вообще перестала спать. Это бы плохо кончилось, если бы не какая-то административная пертурбация, в результате которой меня перевели в гальванический цех – протирать никелированные детали автомобилей. Вонючий, без вентиляции, гальванический цех показался мне раем.
За этим занятием меня застал, проходя в закуток начальника цеха, инженер-консультант из московского Дома звукозаписи Михайлов. Дай ему Бог здоровья, если он ещё жив, и царствие небесное, если умер! Расспросив обо мне, он попросил начальника цеха уступить ему меня под тем предлогом, что у него лежит груда французских текстов, требующих перевода. Меня, крепостную, уступили, и я засела за перевод разномастных статей из французских научных журналов. Очень похоже было на то, что Михайлову мои переводы нужны были, как собаке пятая нога, что это была чистейшей воды гуманитарная акция. Чтобы не подводить его и себя, я делала вид, что не догадываюсь, трудилась не за страх, а за совесть до самого конца лагерного пребывания, наступившего в августе 1945 года после амнистии по случаю победы над нацистскими захватчиками.
Амнистия распространялась на тех, у кого срок не превышал три года, мы с Ниной под амнистию попадали. Томительно долго тянулось это лето, но прошло и оно. В одно жаркое августовское утро мне скомандовали:
– С вещами на выход!
Поспешное, какое-то судорожное прощание, и ещё раз просьбы позвонить родным, номера телефонов заучены на память. Зечки, даже малознакомые, старались ко мне прикоснуться. Есть примета: потрогаешь везучего, повезёт и тебе. Так же в 1980 году попросила разрешения меня потрогать Ира Емельянова, дочь Ивинской, Лары из «Доктора Живаго», в антракте в консерватории, когда я, 25 лет невыездная, получила визу в Италию.
На выход… Мчусь к воротам – впервые одна, без вертухая, подаю пропуск, миную проходную… А вот и Саша около сверкающего на солнце чёрного ЗИЛа, сгрёб меня в охапку и не отпускает. Прошу:
– Едем