В боксе были табуретка и тумбочка. То и дело поднимался щиток над глазком. От двухсотваттовой лампочки резало глаза. Со скрежетом открывается дверь. Лейтенант с голубыми погонами:
– Фамилия, имя-отчество, год рождения, место рождения.
Отвечаю. Дверь со стуком закрывается.
Немного погодя дверь бокса опять загремела. Другой:
– Фамилия, имя-отчество…
– Я уже говорила!
– Фамилия, имя-отчество…
Раздражённо выкрикиваю. Этот что-то записывает в карточке – наверное, особые приметы.
Дверь закрыта. Кладу голову на руки. Врывается баба в по гонах:
– Голову класть нельзя!
Ещё через какое-то время появляется нижний чин в сером халате:
– Фамилия, имя-отчество…
Проборматываю.
– Пройдите! Руки назад!
В комнате со стенами цвета хаки стоит медицинский измеритель роста.
– Можно обуться! Руки назад! – и опять в бокс.
Ещё один, в белом халате:
– Фамилия, имя-отчество… с вещами!
У меня нет вещей.
И повёл меня в душ, липкий от многолетней грязи. Я мыться не стала, постояла около струи и вышла из душевой. Снова в бокс.
Явилась девица в погонах, выдала квитанцию о том, что 8 сентября 1944 года Внутренней тюрьмой МГБ СССР приняты от Бриль Ю. А. часы, записная книжка, самописка, пудреница, расчёска, столько-то рублей…
– Без вещей!
Кабинет со шторами, с письменными столами и креслами. Посадили на стул посреди комнаты, включили с двух сторон свет – фотографировать. Потом сопровождающий брал поочерёдно каждый палец руки и водил им по валику, обмазанному чёрной краской; раздвинув пальцы, прижал их к бланку и резко оторвал: на бланке остались пять чёрных отпечатков. Ту же процедуру повторил с левой рукой.
– Вымойте руки, вот кран!
Смолистая краска не отмывалась.
На бланке над отпечатками пальцев было написано «хранить вечно». Вечно!
Бокс. Глазок. Скрежет.
– Фамилия… С вещами! Пройдите!
И повёл, время от времени щёлкая языком. Я догадалась: это – во избежание встречи арестантов. Команда: «лицом к стене!». Один раз затолкал в зелёную фанерную будку и держал в ней, пока не провели другого арестанта. Коридоры, лестницы, двери, двери… Наконец, вот и моя. Надзиратель звякнул ключом и впустил меня в двухместную камеру. На одной койке сидела молодая женщина с бескровным лицом.
– Днём до отбоя лежать нельзя! – был последний приказ, дверь захлопнулась, глазок с минуту понаблюдал. И щиток опустился.
Это то, что я помню (и никогда не забуду).
Солженицынского Володина поразило, как были стёрты ступени… «Сколько ног, сколько раз должны были здесь