Андрей Сахаров. Наука и Свобода. Геннадий Горелик

не знал о его привязанности к Пушкину. Не догадывались об этом и его товарищи по университету. За одним-единственным исключением – Михаил Левин назвал свои воспоминания о Сахарове «Прогулки с Пушкиным»: «Иногда у меня возникало ощущение, что, кроме реального пространства-времени, в котором мы жили, Андрей имел под боком еще один экземпляр, сдвинутый по времени на полтораста лет, где как раз и обитает Пушкин со своим окружением. И мне повезло, что еще в молодости Андрей впустил меня в этот свой укрытый от посторонних мир…»[72]

      Перечисляя книги своего детства, Сахаров в «Воспоминаниях» начинает с пушкинской «Сказки о царе Салтане», а затем, после нескольких десятков знаменитых названий (Дюма, Гюго, Жюль Верн, Диккенс, Бичер-Стоу, Марк Твен, Андерсен, Майн Рид, Свифт, Джек Лондон, Сетон-Томпсон, Уэллс), возвращается: «немного поздней – почти весь Пушкин и Гоголь (стихи Пушкина я с легкостью запоминал наизусть)».

      Чем же поэт прошлого века, живший страстями, мог притягивать уравновешенного юношу, увлеченного физикой? Быть может, тем, что мире Пушкина – это вселенная, которую поэт неукротимо и бесстрашно исследует. Исследует все ее стихии: любовь и смерть, власть и вольность, веру и сомнение. Исследует и свободу своего исследования.

      Хотя наука сама по себе далека от поэта, он каким-то образом разгадал и ее суть:

      О сколько нам открытий чудных

      Готовят просвещенья дух

      И опыт, сын ошибок трудных,

      И гений, парадоксов друг,

      И случай, Бог изобретатель…

      Разгадал, быть может, потому, что разные виды человеческого творчества только на поверхности выглядят различно, а растут из одной и той же глубины. И происходящее в глубинах души юного физика отзывалось на душевные движения великого лирика.

      Но как эти творческие резонансы звучали на фоне 1937-го года?

      Ответ подсказывается маленькой трагедией Пушкина «Пир во время чумы». На сцене – настоящий пир и настоящая чума, «едет телега, наполненная мертвыми телами», и звучит гимн в честь чумы:

      Все, все, что гибелью грозит,

      Для сердца смертного таит

      Неизъяснимы наслажденья –

      Бессмертья, может быть, залог!

      И счастлив тот, кто средь волненья

      Их обретать и ведать мог.

      Этот гимн напоминает, что даже названная своим именем чума не отменяет способность к творчеству. В 1937 году диагноз не назывался, хотя по стране тоже разъезжали страшные телеги – спецфургоны НКВД и «столыпинские» вагоны. Они перевезли многие сотни тысяч полумертвых тел, но это мало кто видел, хотя «скрип колес» слышали многие. Страна жила в тумане неведения и страха. Даже родственники арестованных не знали, что приговор «десять лет без права переписки» означает расстрел прямо в тюрьме. Кроме служителей репрессивной машины, никто не знал, что и более «мягкие» приговоры часто также означали смерть в дальних лагерях – с отсрочкой, быть может, на несколько месяцев.

      Полный контроль над информацией