Уже перед дверьми Наталья оглядела поле битвы, выигранной ею. Кабинет – как она и обещала – остался целым и нетронутым.
– Будылин, Виктор Николаевич, – прошептала она, настраиваясь уже на следующий этап бесконечной битвы, которой, собственно, и была вся ее жизнь, – до скорой встречи, Николаич…
Адъютант адмирала Ватанабэ вскинул голову навстречу белой мумии, которая вышла из кабинета начальника, сгорбившись и едва волоча ноги. Теперь капитан смотрел на опального адмирала совершенно не стесняясь своего, вроде бы беспричинного, злорадства. Во всяком случае, Наталье, которой в узкий разрез бинтов было хорошо видно эту ухмылявшуюся физиономию, ничего о причинах такой реакции капитана не было известно. Гораздо важнее была другая реакция этого лица. Капитан заметно поморщился, когда услышал, как попеременно громко хлопнули две двери, ведущие в кабинет.
– Теперь, – как надеялась Наталья – он не скоро заглянет туда. Может быть (еще раз оценивающе посмотрела она на капитана), до конца рабочего дня. Впрочем… он у них наверное не нормированный. Еще и условия труда тяжелые; связанные с риском. Вот и получите, ребята, свое молоко. В госпитале…
До вечера было еще очень далеко. За это время Мышка успевала покинуть не только штаб, но и саму базу с таким «ласкающим» русское ухо названием Йокосука.
Что Серая Мышка и сделала – уже в другом обличье.
Глава 38. Февраль – август 2000 года. Над Японией
Виктор Будылин. Полеты во сне и наяву
Нарыв, что долго зрел в лаборатории вокруг его, Николаича, особы, наконец, прорвался. Полгода, которые были прописаны в контракте русского самородка с известной японской фирмой, истекли как раз в этот день, пятого февраля. Следуя за Райдоном по длинному коридору, русский мастер невольно улыбался. Этот отрезок жизни он, как надеялся сам Будылин, вычеркнет из своей жизни – и лабораторию, и идущего впереди японца, и… Асуку.
– Нет, – признался он все-таки себе, – Асуку вычеркнуть не получится. Пусть она останется в памяти как сон – длинный, божественно сладостный и в то же время заставляющий мучительно давиться стыдом, сон.
Николаич удивился цветистой фразе, что родилась в его голове. Даже успел подумать о микробах такой вот вычурности и многоцветия в речи, что была присуща японскому обществу – даже в общении с близкими людьми. Хотя близким он не мог назвать здесь ни одного человека – даже Асуку.
Наконец они остановились у двери, ничем не отличимой от десятков других в этом коридоре.
– Даже расстояние здесь, между этими дверьми, – оценил Николаич, – совершенно одинаковое. Словно пчелы сидят каждая в своем соте и трудятся, трудятся – без перерыва на сон или перекур.
Сам Николаич никогда не курил, но чужие привычки научился уважать. Про пчел, кстати, Будылин мог рассказать многое. Его отец держал пасеку