Блондинка на окне презрительно улыбалась. Мне страшно захотелось сделать так, чтобы с нее слетела вся ее холеная красота, чтобы она хоть на минутку стала некрасивой, вылезла бы наружу… Вылить ей кофе на белую юбку что ли? Представляю, как заверещит!
Я бросила играть.
– Что же вы? – спросила она, стряхивая пепел на паркет.– Так мило.
Ми-и-ило, растянула это «и», как жвачку, так ми-и-ило. Аркадий заскрипел зубами. Ах, вот оно что! Стыдно, значит.
– Что вам сыграть, мадам? – спросила я.– Вы хотите сплясать?
Блондинка нежно улыбнулась:
– О нет. Развлекать публику – это, скорее, по вашей части.
– Конечно, – ответила я. – Хотите, я станцую? Геша, ставьте бокалы на стол – будет баскский народный танец. Мадам оплатит убытки.
Я рыжая, как Саломея, я буду плясать… но в следующий раз. А сейчас мне пора… у меня свиданье. Чао!
И сделала им ручкой. Химики ржали, блондинка окислилась:
– У Аркаши явно испортился вкус.
Аркадий позеленел и вышел в прихожую. Я за ним.
– Прекрати паясничать, – сказал он.
– Бога ради, – ответила я.– Как тебе будет угодно.
К ней он, конечно, в теплых кальсонах не приходил. Но это уже не мое дело.
***
В конце концов – с тех пор прошло уже два года. Я сижу на парапете набережной и играю на сопрановой блок-флейте песню Сольвейг, играю, наслаждаясь своим несчастьем. Играю, чтобы рассказать все это тому, кто умеет слушать. С серенького небосвода на землю капает снег. И кто-то добрый кинул мне гривенник, блестящий, как звезда.
Бабушка не может понять. Ее жених погиб в шестнадцатом году на германском фронте, и бабушка вышла замуж за дедушку… он был пролетарий. Потом родилась мама, потом я, а теперь бабушку часто обсчитывают в булочной, потому что она плохо видит, и ей только иногда снится юнкерский бал – в коричневатом, как старые фотоснимки, сне – и музыка, и Елагин, и «я к тебе прибежала на лыжах».
***
Уже кончается зима, ее певучее ненастье.
Ее метели кружевной все чаще путается нить.
Оставь мне снежные дома и это тонкое запястье,
И тишину, и «ты со мной», которого не изменить.
Уже кончается печаль, ее пленительная сладость.
Ее зеленые глаза не властны больше надо мной.
Но крылья где-то за спиной еще несут себе на радость
Певунья счастья стрекоза и ангел с дудочкой смешной.
Вид из окна
Когда я вырасту большим, я женюсь на девчонке, которая ненавидит игру на скрипке. Нет, музыку я люблю. Когда другие играют. Только для скрипки нужен абсолютный слух, а мой учитель сказал маме, что у меня слуха вообще нет. Мама ответила, что за такие деньги можно научить даже глухого, но плату все-таки увеличила, и с тех пор учитель больше ничего не говорит. Зато соседи говорят. Вернее, они тоже не говорят –