И вдруг услышал ясный, отчетливый, яростный голос, который зло приказал из глубины мертвеца: убей ее! Догони и убей! Быстро!
Я отшатнулся. Это был голос кого угодно, только не убитого.
– Ну, живо! Возьми нож! – на губах лопнул алый пузырь.
Только тут я очнулся. И окончательно пришел в себя.
Боже! Как пораженный громом я поднялся с колен, с ужасом увидел труп, свои руки измазанные кровью, схватил полотенце. Одно, второе. Затем вылил на ладони содержимое бутылки с минеральной водой. Окончательно оттер следы простыней.
Накрыл ею же тело.
Чего ты тянешь, дурилка! Сказано же – смывайся, пока тебя не ухлопали.
Отбросив нож носком ботинка, кидаюсь к вешалке, на которой висит шляпа и плащ. Срывая петлю, еле-еле справляюсь с рукавами, нахлобучиваю шляпу поверх локонов, замечаю маленькую сумочку с кожаной петелькой на уголке – сумочка висит все на том же медном крючке – рука машинально тянется к находке.
Выбегая в коридор, я не забыл выключить в купе свет.
Куда дальше?
Коридор спального вагона идет в обе стороны.
На ручных часах стрелки показывают два часа ночи.
Я поворачиваю налево, словно мое тело – в тайне от головы – знает больше меня самого и тащит – тащит! – к неведомой цели.
Поезд мчался сквозь ночной лес и окна с правой стороны были сплощь залиты чернотой.
С отчаянно бьющимся сердцем, на ходу натягивая петлю сумочки на запястье левой руки – машинально я все делал правильно – застегивая габардиновый с клетчатой подкладкой плащ на пуговицы – судя по плащу за окном стоит весна… или осень – я, как можно тише, шел по ковровой дорожке мимо череды купейных дверей спального вагона. За каждой мерещилась западня. Но пока все шло нормально. Я удачно выбрал свой путь – от купе проводника в сторону дальнего выхода. В вагоне стояла тишина общего глубокого сна. Стук колес убаюкивал даже мое заячье сердце.
Я уже почти добрался до конца проклятого вагона, как неожиданно из последнего купе навстречу выбежала остриженная наголо девочка примерно девяти лет от роду, босиком, в длинной ночной рубашке до пят. Она заливалась горькими слезами и бежала, закрыв лицо ладошками. Не успев сделать в мою сторону и трех шагов, она наступила на край сорочки и упала ничком на мягкую дорожку.
Я машинально подхватил ревунью на руки и поставил на пол, ожидая, что сейчас из открытого купе выбежит вдогонку мать девочки, но никто не выбежал. Сердце ёкнуло от предчувствия новой опасности. И все же я, как дурак, остановился напротив распахнутой двери. В купе стоял полный мрак. Вагонное окно было задраено опущенной сверху шторкой из плотного брезента. Эй, мамаша… позвал я шопотом темноту. Но никто не отвечал. Беги, остолоп!
Девочка перестала хныкать и быстро убрала ладошки с лица. Что за черт! На меня в упор глядела одна из самых гадких и злых детских рожиц, которые я когда-либо видел в жизни! И она вовсе не плакала! Она смеялась. То, что я принял за хныканье, было на самом деле подавленными