– Что ты собираешься с этим делать? – пробормотал Генрих. – Ты не можешь купить нормальной немецкой еды? Я хочу мяса с картофельными клецками и краснокочанной капусты, а не этого чужого дерьма. Мы немцы, деточка!
Анна видела, как отец покачнулся, потом вытер тыльной стороной ладони рот и нос.
– Все едят мясо, даже самые нищие, только мы не можем себе этого позволить. Только мы настолько глупы, что лишаем себя лакомого куска. – С его губ полетели брызги слюны.
Анна уставилась на сочные красные помидоры. Овощи оказались очень вкусными. Она даже подумывала о том, не высадить ли помидоры на заднем дворе. Многие так делали. Она могла бы выращивать помидоры и тем самым сэкономить немного денег, пополнив их скудный рацион. Нужно спросить у Марии, которая наверняка в этом разбиралась. Анна решительно положила руку на хлеб.
– Я сейчас приготовлю еду, отец, – твердо сказала она.
Генрих покачал головой – осторожно, медленно, – видимо, она у него болела.
– Ты слишком часто бываешь у итальянского сброда. Немцу нужно мясо, картофель и капуста, разве я этого не говорил? Да и твоему Калебу хорошо бы съесть что-нибудь питательное, а не эту дрянь. – Генрих ткнул пальцем в помидор.
«Калеб почти ничего не ест последнее время, – подумала Анна. – Он говорит, что не голоден». Но она знала, что он не ест, потому что не работает и не приносит домой деньги. В этот вечер Анна хотела заставить его поесть, хотя и догадывалась, что ей это не удастся.
«У моего мужа есть своя голова на плечах. И мне это нравится», – неожиданно подумала Анна, и на ее лице появилась улыбка.
Отец со стоном повалился на лавку, которая жалобно скрипнула под его костлявым телом.
– Скажи-ка, девочка, а зачем ты вообще ходишь к этим грязным итальяшкам?
Анна не ответила. Это его не касалось. Его не касалось то, что она жаловалась Марии на свои проблемы, а подруга просто слушала ее. Его не касалось то, что, когда Анна сидела на солнце перед маленьким домиком Марии и Лукаса, напряжение тут же отпускало ее. Там никто не ждал, что она все сможет уладить. Там на нее не смотрели глазами, полными надежды, Элизабет и Ленхен и не требовали от нее принимать решения. Там она была настоящей: отчаявшейся, печальной и уставшей, такой уставшей…
– Ну и хороша же она, – вдруг добавил Генрих и провел в воздухе руками, вероятно, изображая ее фигуру. – Мария, – промямлил он.
Снова с его губ слетели капли слюны, и Анна впервые заметила в облике отца что-то страшное. Она решительно развернулась и ушла.
На следующее утро Генрих снова был трезв, но пребывал в еще худшем настроении. Он жаловался