Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15. Николай Максимович Ольков

не баски. Не буду говорить подробностей, но свел меня случай с одним человеком, очень близким с властью, и долго мы беседовали, он все выведывал, какие настроения у крепких мужиков. Я ему честно ответил, что нынешняя власть нам по душе, налог хоть и не шутейный, но это – не разверстка. И все он мне о крепких, а потом вдруг озаботился о бедноте. Я ему прямо сказал, что бедный бедному рознь, некоторым государство могло бы и пособить встать на ноги, а иным, какие рванули когда-то в коммуну и сгорели не за идею, а за лень свою, и помогать не стоит, их придется в особые дома свозить на полное государственное обеспечение. И вот он мне предлагает: ты возьми к себе десяток бедняков, с землей и скарбом, но не работниками, а подельниками своими, значит, весь доход делить на всех. Вот тогда мы деревню поднимем. Я, конечно, ответил, что ни один хозяин не пойдет на такое. Он кивнул, мол, я так и думал.

      – А чего тут думать? Нашел дураков! – не выдержал Семен Киваев. Его одернули.

      Мирон продолжил:

      – Тогда он мне и признался, что политика эта, которая нам так глянется, что можно нанимать работников, богатеть и прочее – дело временное. Сталин теперь боится, что в Россию может вернуться капитализм. Он не сказал, что они планируют в городах, там ведь промышленники – не нам чета, а в деревне все просто: что имеешь – отдай, и сам иди в работники в свое же хозяйство. Видно, посадят сверху партийного истукана, он будет командовать. Вот таков у нас завтрашний день.

      Все молча курили, даже пришлось дверь приоткрыть.

      – Ничего не сказал, когда это все планируется? – спросил Кирилл Данилович.

      – Прямо не сказал, но намекнул, что будет по этому поводу решение партии.

      Банников возмутился:

      – Интересно, а нас они спросят? Если я не согласен? А семьи? Нет, мужики, этого быть не может. Мирон, без обиды: какой-то проходимец тебе наплел, а ты нас в испуг загнал. Разве плохо государству, что оно не сеет и не пашет, а хлебушко имеет, и немалый. А так же мясо и масло – ведь все сдаем по нормам. Зачем ему нарушать этот порядок?

      – Резонно, – поддержал Кирилла Захар Матвеевич. – это провокация.

      Егор Кузьмич сдвинул кружок с плиты и кинул в печку большой окурок:

      – Мирон, мужик ты серьезный. Я тебя не спрашиваю, с кем ты говорил, но сам-то ты ему веришь?

      – Если бы не верил, вас бы не собирал. Слово его твердое, и человек он солидный, при власти. Наша судьба мне ясна: отберут хозяйство – уберут и нас. Чтобы не вредили. Чтобы не мешали. Посадят. Сошлют. Оберут до нитки.

      – Мужики, а если снова за обрезы? – робко намекнул Егор Кузьмич.

      Никто не поддержал, только Евлампий Гордеевич откликнулся:

      – Еще с того восстания не все вернулись. Мой брат сидит, у Мирона тоже.

      Опять долго молчали, пока Мирон не спросил:

      – Выбор у нас не велик: либо ждать и голову на плаху, либо придумывать что-то, чтобы опередить власти и не отдать нажитое.

      – Это как?

      – Чудно