…И вечно радуется ночь. Роман. Михаил Лукин

человек – красивым его вряд ли назовёшь, небольшого роста, полноватый, с красным лицом и пробивающейся лысиной, но необычайный темперамент, огонь в глазах и сердце, заставляет всегда прислушиваться к тому, что он говорит. Вот уж кто верует «ибо нелепо», так это он! Наш небольшой спор инициирован мною, но Гротт принимает его близко к сердцу и готов всё положить на алтарь ради победы – в этом смысле он такой же русский, как и я, как и тот странный Лёкк. На него снисходит вдохновение и кажется, что ноги его слегка приподнимаются от земли, едва он начинает убеждать собеседника в собственной правоте. Истинно, видишь его и убеждаешься в его правоте, как бы неправ на деле он ни был, видишь пред очи свои человека совершенной святости и непогрешимости, и даже мысли не зарождается против того, что он говорит.

      Всё это так же удивительно, сколь и странно; он говорит, а я всегда думаю совсем о другом – затуманенным сознанием, трепещущим сердцем мысли завлекают меня в дальние дали, на дно глубочайших морей, на вершины высоких гор, я поднимаюсь над сущим, возношусь, и вижу себя со стороны, каждый раз поражаясь как всё это нелепо.

      Всегда думаю о чём-то ином, всегда отвлечён самозабвенно, но всегда выходит так, что я соглашаюсь с ним в конце концов. Я инициирую спор совершенно без того, чтобы участвовать в нём, тем более побеждать. Наверное, мне это просто-напросто неинтересно…

      Будто очнувшись от собственных мыслей, я говорю:

      – Скажи, ты даёшь мне эту работу по моим творческим способностям и таланту, либо оттого, что я единственный русский журналист в радиусе тысячи километров?

      На это он ухмыляется с сарказмом:

      – Старинную дружбу ты уже не ставишь во главу угла…

      – Нет, отчего же, ставлю. Но понимаю, что и дружба частенько звенит в кармане и шелестит в портмоне. Плохо это, либо хорошо – судить не мне, я не обвинитель, однако ж и Христос изгнал некогда торговцев из Храма и правильно сделал, на мой взгляд, ибо есть вещи, звону злата неподвластные.

      Гротт слишком хорошо понимает, что на таких как я, нельзя обижаться, каковы бы не были слова, вылетающие из моих уст. Возможно, он пропускает их мимо ушей, возможно, что ближе всего к истине, не обращает на них внимания в силу своего стремления любой ценой заинтересовать меня, где-то задеть даже.

      – Это тот редкий случай, когда все могут поработать и помочь друг другу так, чтобы все были довольны. Не пострадает ни дело, ни дружба. Я знаю твои способности, и знаю возможности других. Тебе кажется, я обратился в проповедника? Пусть так, пусть для тебя это будет так – вас, русских, сложно увлечь, не будучи кем-то, вроде пророка, не так ли.

      2

      Вот, к осени 1935-го года относятся мои первые мысли об этом.

      На борту парохода, идущего на север, многолюдно, как всегда, и шумно, а мне, между тем, одиноко: толпа – не тот Бог, которому я молюсь.

      Брожу по палубе призраком в сером, шатаюсь из стороны в сторону, и муть от приступа