Как идея историчность есть абсолютная проницаемость: связь между бесконечными задачами исторического человечества и первособытиями его духовного роста не на уровне хроно-, тео-, гносео-, онто- и прочей логики, но на основе той матрицы идеального, эйдетического, что опосредует всякую логику как обращение к соответствующей традиции. В этом смысле сама историчность есть первоидея, коль скоро этим именем обозначается способность любой традиции быть средой и условием традирования, реактивации того, что никогда не традируется явно, не осмысляется в качестве ближайшей цели, но всегда как горизонт, перспектива, недифференцированный фон любой дифференциации, скрывающий то, на что Деррида пытался указать использованием неологизма differance.
Как априори историчность есть интенциональность: взаимодвижение и взаимопроникновение двух равноисходных событий – первоистока и настоящего «теперь» – в их динамической координации и коэкзистенции того, что именуется здесь традицией или «помнящей культурой». Трансцендентальной имманентностью можно было бы тогда назвать такое присутствие некогда образовавшегося смысла, которое препоручает это «некогда» живому «теперь» и вечному «когда бы ни»; образование смысла есть прежде всего образование того же смысла и только потом, как следствие, само-образование. Условие того же, стало быть, и есть имманентное априори, которое не нужно оберегать от подозрения в трансценденции или (что в общем-то то же самое) врождённости, ибо и то и другое и любое третье оказывается лишь, в конечном итоге, одной из возможностей того, что уже было, и, как таковое, всегда и вечно есть. Такая традиция бесконечна, такая историчность абсолютна.
И всё же нам не даёт покоя ирония Деррида, представившего исторический оптимизм Гуссерля оптимизмом не забывающего ничего Бога – не Бога забвения, но потому и не Бога памяти. Если же мы предлагаем память в качестве реактивирующей способности, в качестве аналога воображения в когитальной деятельности, то нам надлежит поближе рассмотреть и не-обходимую возможность забвения, провала в традировании, который, подобно пробелу в тексте, оказывается условием понимания и памятования. Такое забвение, сохраняя свою трансцендентальную чистоту, будет самим горизонтом традиции, её приостановкой как невозможностью, что, в свою очередь, вновь возбуждает старый вопрос об однозначности традируемого смысла: так ли уж важна эта классическая добродетель в свете чередования дней памяти и ночей забвения и не стоит ли переоценить её в пользу