За едой никто не говорит ни слова. Паточный хлеб, апельсиновый джем поверх сыра, полный стакан соку. Он слегка подвигает свой стул, прислушивается к родительской спальне. Тяжелого дыхания не слышно. Может, папа просто повернулся? А вдруг они слишком громко чавкали и разбудили его? Лео вытряхивает из пластиковой обертки последний ломтик хлеба, намазывает и передает Винсенту, у которого пальцы, и щеки, и волосы перепачканы джемом.
Дверь. Он уверен. Эта паршивая, сволочная дверь.
А теперь шаги отца, который медленно идет из спальни в туалет, – даже сквозь закрытую дверь ему слышно журчание мочи.
Еще полбутерброда. Два глотка сока. Вот и он. Длинный бледный торс, толстые предплечья, джинсы, расстегнутые на поясе, босые ноги, которым, кажется, нет конца. Он стоит на пороге, оглядывает кухню, заполняет собой весь дверной проем.
Проводит рукой по волосам, откидывает их назад; папа всегда так выглядит.
– Доброе утро.
Лео жует. Когда жуешь, отвечать невозможно. А поскольку жуешь и не можешь ответить, есть время повернуться лицом к Феликсу, подставив голосу одну только правую щеку.
– Я сказал доброе утро, ребятки.
– Доброе утро.
Лео слышит, как они торопливо отвечают хором, словно хотят, чтобы все поскорее кончилось. Папа проходит у него за спиной, открывает шкаф, достает стакан, наливает себе воды. Судя по звуку, выпивает половину, потом оборачивается к столу.
– Что-то случилось?
Лео не смотрит на него, только косится здоровым глазом.
– Лео, ты не смотришь на меня.
Теперь он чуть поворачивает голову, стараясь по возможности не обнаруживать чересчур много.
– Покажи-ка мне лицо.
Он не успевает ничего сказать. Феликс опережает его. Кладет бутерброд на стол и громко говорит:
– Их было двое против одного, папа. Они…
Отец уже не возле мойки, а рядом с Лео.
– Что это такое?
Лео отворачивается в сторону.
– Ничего.
Папа хватает его за подбородок. Не очень сильно, но все-таки поднимает его лицо. Опухшая щека Лео отливает синим и желтым, глаз заплыл.
– Черт побери, что это такое?
– Лео…