Ее звали Таня. Она умела делать «мостик».
Первая любовь
1 сентября 1970 года. Школьный двор. Беззубые улыбки. Одна прекрасней всех.
Полчаса спустя. Я в печали. Мама спрашивает: «Что случилось?» Бабушка спрашивает: «Хочешь писать?» Дедушка смахивает набежавшую слезу. Я печален, потому что меня и ту девочку ведут в разные классы.
Час спустя. Я счастлив. Кто-то помолился за нас. Она сидит прямо передо мной. Можно протянуть руку и потрогать бантик. Снимаю и протираю очки. Она оборачивается и показывает мне язык. Или улыбается? Или улыбается. Без очков я плохо вижу.
– Меня зовут Женя.
– А меня – Лина.
Милка
Она была красивая. Рыжая девочка с лисьей улыбкой. Тоже – грауэрмановская.
Они звонили три раза, я выбегал в коридор, спрашивал «Кто там?» и приоткрывал дверь на цепочке, выглядывал, радостно говорил «А это вы», снова закрывал дверь, снимал с цепочки и распахивал перед гостями. Так меня учила Бабаня.
Она была моей сестрой. Не родной, конечно. И даже не двоюродной. Милка была на год младше меня, и у нее была привычка обниматься при встрече. Я открывал дверь, и она меня обнимала. Красивая. А за ней стояли ее родители. Очкарик папа, я тоже был очкариком, и красивая мама.
Девочек я стеснялся. У меня в классе была Лина, которую я любил. Но разобраться в своих чувствах мне было сложно. Потому что в гостях у бабушки Кати я сох по сестре Тане, а у Бабани и деда Гриши мне становилось немного жарко, когда приводили Милку.
Лина и Таня были далекие-предалекие. А Милка любила быть близко. Она могла запросто навалиться, чмокнуть в нос и сказать так ласково-ласково: «Очкарик». А потом: «Пошли в шкаф». В нашем шкафу мы прятались и целовались. Я снимал очки и запихивал их в карман дедовского парадного пиджака. Мы целовались, а его медали звенели над нами. «Что это вы там делаете?» «Мы в прятки играем». «От кого прячетесь?» «От людей».
Ее родители часто ругались, даже у нас. Мы убегали во двор или забирались в шкаф. Но в такое время нам было не до поцелуев. Милка прижималась ко мне и говорила: «Никогда не выйду замуж».
Вышла. А потом ее сбила машина.
Певец
Я пел всегда. И никогда не нежно.
Сказать по правде, не пел, а орал. Но мама считала, что у меня абсолютный слух. А потому, когда в возрасте трех лет я нагло заявил «Мама, больше никогда не пой», она навсегда перестала петь про лунную поляну, чтобы не травмировать хрупкий талант.
Я же подобную заботу о ближних проявлял редко. И искал себе слушателей везде и всегда.
Оказавшись в троллейбусе по дороге к больницу (в детстве меня постоянно таскали по врачам), я вскарабкивался на сиденье и вопил, силясь перекричать всех:
О, дайте, дайте мне свободу —
Я свой позор сумею искупить!
Спасу я честь свою и славу!
Я Русь