– Вам нравится? Как я рад, что вам нравится, – весело воскликнул он. – Это ваша картина. Я писал ее, думая о вас и для вас, – прибавил он почти нежно.
Личико Доры омрачилось.
– Так это то, что вы собирались написать для меня? – разочарованно протянула она. – Деревенский пейзаж… И почему вы одели меня в костюм горожанки XIV века? Он такой неуклюжий… а ноги… ну что за безобразные башмаки… и зачем тут эти птицы? Я думала… – она замолчала, надув губы.
– А что бы вы хотели, чтобы я написал для вас? – улыбаясь, спросил Ремин.
– Ах, почем я знаю! – досадливо отвернулась она. – Вы собирались написать картину «Праздник жизни», а это, это только деревенский праздник. Я думала, что увижу величественные белые колонны… красивых женщин и мужчин в античных костюмах, возлежащих на ложах… тигровые шкуры, цветы… вакханалию – одним словом, праздник жизни… чтобы эта картина была pendant и противоположность «Неизвестному городу».
– Она именно и есть pendant и противоположность.
Я писал ее, думая о вас, потому что при взгляде на вас я ощущаю радость! Радость жизни.
Я хочу улыбаться, сделаться ребенком… Я чувствую вблизи вас, что я молод, здоров, счастлив, что я люблю вас, милая, прелестная Дорочка!
Вы не должны сердиться на эти слова! Царица праздника жизни должна быть довольна, что кругом нее блеск и счастье.
Зачем вакханалии, после которых болит голова, зачем угар, когда жизнь так мила, так светла, – оставим несчастным искать забвения в оргиях, – зачем нам они, дорогая, милая, маленькая Дорочка.
Он говорил, держа ее за руку и весело смотря в ее пылающее лицо. Это лицо было так близко, робкая улыбка вызвала на щеках те очаровательные ямочки, которыми он всегда любовался.
Соблазн был так велик, сердце полно такою умиленною нежностью, что Ремин, обняв ее плечи, притянул к себе, чувствуя этот мягкий ласковый мех, вдыхая свежий запах фиалок, и поцеловал крепко ее розовую щеку.
Она не сопротивлялась.
Глаза ее закрылись – словно она испугалась чего-то.
– Милая, милая маленькая Дорочка, маленькая девочка, дорогая девочка, – воскликнул он и засмеялся счастливым смехом.
Ее глаза широко раскрылись и испуганно и умоляюще посмотрели на него.
– Не смейтесь, ради бога, не смейтесь, – жалобно воскликнула она. – Я люблю вас, я так люблю вас – это серьезно… Не смейтесь!
И, залившись слезами, она прижалась к груди Ремина.
Кучер осадил пару серых у подъезда. Лошади остановились, разбросав брызги талого снега.
На улице уже темнело, в подъезде в эту минуту зажглось электричество и осветило лицо подъехавшей дамы.
Это было не молодое, но довольно красивое лицо с крупными, но неопределенными чертами и кирпичным румянцем на круглых щеках.
Швейцар поспешно выскочил из подъезда и стал отстегивать полость саней.
– Варвара Анисимовна дома? – спросила дама сдобным, звучным голосом, какой бывает у монахинь, читающих на клиросе.
– Так точно, Клавдия