Теснота в чулане. Нащупал кадушку и сел. Сидеть-то можно, хоть и мешает колодка.
Тихо кругом. Только мышь где-то в углу скребется да за стеной, в конторе, писчик, слышно, пером скрипит. Пишет-пишет чего-то. И все нет-нет заохает или сплюнет. Аким вспомнил, что, когда проводили его через контору, у писчика щека была обмотана, – верно, зубы болели.
«Что-то там на заводе? – думал он. – Один я виноватый остался. На каторгу, может, опять сошлют. А может, насмерть запорют. Бывало же».
«Нет, не может того статься, – вдруг решил Аким. Разве что насмерть запорют. А коли жив останусь, освободит меня новый царь. Узнает, что на приказчика кинулся, и велит вернуть. Волю ж он всем дает, стало быть, и мне. Ведь не один он, Аким, мучится на Руси. Наслушался про чужое горе, когда его по этапу сюда на завод гнали. Весь народ как есть кабальные. И всем новый царь волю дает. Указ его Иван показывал. Нет, уж теперь все переменится. Началось восстание – его никто не остановит. Вот только меня-то новый царь, может, и не поспеет освободить, коли завтра насмерть запорют…Лучше уж и не думать… Писчик-то все пишет. И чего он пишет? Светильню зажег. Темно, верно, стало писать. И в чулане немного посветлело. В щель под дверью свет пробился».
Потом писчик зашуршал бумагой и задул светильню. Тут и в чулане у Акима сразу стало черно, как в гробу. А писчик зашаркал ногами, – верно, ощупью к двери пробирался. Аким окликнул его.
Что ж, так и сидеть ночь на кадушке? Хоть в контору бы пустили – на лавку лечь. Но писчик и не откликнулся. Не слыхал, может. Вышел. Снаружи, слышно было, засов задвинул и замок навесил. Двери в конторе толстые, дубовые, а на окне решетка.
Аким еще посидел. Лечь захотелось. Так бы и вытянулся. Спина устала, ноги затекли.
Прилаживался, прилаживался – ничего не выходит. Теснота, да и колодка еще мешает, не переступить – доска и есть доска, а ноги просунуты в дырки.
Сел на пол, держась за кадушку, к стене прислонился, ноги впереди торчат, а голову на кадушку приткнул. Неловко – ноги затекают, шее больно, а иначе никак не приспособишься. Думал – всю ночь маяться будет. Вертел, вертел шеей. И вдруг – голова сама откинулась на кадушку, а мысли точно поплыли все, ни одну не ухватишь… Очнулся, шея болит, ноги затекли, а под дверью точно посерело, – верно, светать начало. На поселке петух пропел. Утро, стало быть. Усмехнулся даже: ту ночь на тулупе лежал – мягко, под головой подушка перовая, а всю ночь глаз не сомкнул. Душу всю бродяга растревожил. А тут скорежился весь, а сон сморил.
Хотел было подняться, – ну вот точно приклеили и к полу и к стене – не двинуться. Только шею разогнул и руками пошевелал, а сам словно каменный, и ноги как чужие торчат.
Прислушался. Не начинает еще работать завод. Колокол не звонил, да и молоты не грохают. А все-таки шумит что-то не вода, нет, шаркает точно, а что – непонять. Близко где-то, а глухо. Шаркаст, шаркает. Что такое?
Загремел