Он замолчал и отвернулся, не в силах выдерживать взгляд Мильновича.
– Не из-за этого вы в таком состоянии, – сказал Мильнович после паузы, – а из-за того, что услышали от доктора Брука. Уже сегодня утром вам было известно о вашей опрометчивости, но у вас не было такого вида. Что доктор Брук сказал вам? Я хочу знать точно.
– Ничего особенного, – сказал Рэдфорд неуверенно, всё ещё не глядя на Мильновича. – То есть, сказал, что заживление займёт больше времени, чем он сначала думал.
– И это неправда, – прервал Мильнович слегка нетерпеливо. – Что он сказал на самом деле?
Он остановился и поглядел на Рэдфорда, но ответа не последовало.
– Рэдфорд, – на этот раз, несмотря на усилия скрыть это, его тон выдал муку той неопределённости, что гораздо хуже самой печальной уверенности, – мы же не дети. Неужели вы не понимаете, что после того, что вы уже сказали, не сказать больше, будет немилосердным? Скажите мне, честью вас прошу, всё, что услышали от доктора Брука.
– Не заставляйте меня, Мильнович. Доктор Брук сам скажет вам. Может быть, я что-то не так понял.
– Что поняли? Нет, вы мне скажите сейчас – в эту самую минуту. Слушайте, Рэдфорд. Сегодня утром, вы просили меня о прощении, так ведь? Ну, так знайте, я вас прощу, если вы мне скажите правду. Вы меня поняли? Это цена моего прощения. Быстро говорите, – вы не знаете, как вы терзаете меня, не можете знать, что это значит для меня.
Мильнович встал, говоря это, и стоял теперь прямо перед Рэдфордом. Рэдфорд медленно повернул голову и взглянул ему в лицо так, словно просил о пощаде. Но в том лице не было пощады, только страстное нетерпение и непреклонная решимость. Тогда он опустил глаза и начал говорить, словно помимо своей воли. Торопясь, он повторил всё, что услышал от доктора, не упустив ни малейшей подробности; выражение лица Мильновича убедило его, что утаивать что-либо было бы нечестно.
Мильнович оставался так неподвижен, слушая его, что, казалось, даже не дышал.
– И он положительно сказал, что я никогда не смогу пользоваться рукой? – спросил он гораздо спокойнее, когда Рэдфорд замолчал.
Рэдфорд только кивнул, он хорошо знал, что голос откажет ему.
– Но это означает конец моей карьеры, – сказал Мильнович, хотя и вслух, но обращаясь к самому себе. – Да, я понимаю. Всего он не сказал, но наполовину я угадал. Всегда лучше знать всё, чем наполовину.
Рэдфорд прикрыл глаза рукой, чтобы не видеть лица своего товарища. Не то, чтобы он боялся проникнуть в его мысли, но, несмотря на отсутствие в последних словах Мильновича признака волнения, что-то подсказало ему, что будет неуместно, почти неприлично, смотреть на него сейчас. Он слышал, как Мильнович вернулся к своему стулу и сел, и ждал, страстно желая, чтобы тот заговорил. Он не посмотрит на него, так он сказал себе, пока снова не услышит