И, как бы за нехваткой той отваги,
замок, не в состояньи узнавать,
один сопротивляется во мраке.
Да, сходства нет меж нынешним и тем,
кто внёс сюда шкафы и стол, и думал,
что больше не покинет этих стен;
но должен был уйти, ушёл и умер.
Ничем уж их нельзя соединить:
чертой лица, характером, надломом.
Но между ними существует нить,
обычно именуемая домом.
Иосиф Бродский «Всё чуждо в доме новому жильцу…» (1962)
Алиса и Джастин полюбили беглеца Карла-Бурбона и оставили его жить в клетке прямо в лаборатории под столом, они кормили его и разговаривали с ним, но когда Тодд увидел их лабораторного питомца, то попросил убрать, сказав, что это нарушение протокола вивария. Держать его в общаге тоже нельзя, и они решили дать ему свободу. А где крысы живут и процветают? Конечно, в лесном массиве Центрального парка. Наверное, Карл-Бурбон или его потомство до сих пор там и живёт. Они отпустили Карла-Бурбона, выбросили клетку и присели отдохнуть. Джастин стал читать Алисе вслух последний номер журнала The New Yorker. Голос его звучал усыпляюще, а свежий ветерок с пруда разморил лабораторную затворницу, и она задремала. Алисе привиделось то, что восстало из глубин памяти города и вошло в её память.
УТОПИЯ СЕНЕКА-ВИЛЛИДЖ ПОСРЕДИ ЦЕНТРАЛЬНОГО ПАРКА
Наступил январь 1855 года – и всё кончено. Нет надежды. Двадцать лет маленького рая – и конец чёрной утопии нашей Сенека-виллидж посреди шумного и жестокого Города. Бог отвёл аболиционистам – свободной чернокожей пастве – лишь два десятка тихих яблоневых лет и уютных зим у камина.
Так думала матушка Франческа Макинтей, жена деревенского пастора Сионской церкви, спускаясь по внутренней лестнице своего дома, уже пустого и оттого гулкого. Ступала осторожно – постоять напоследок на каждой из двадцати ступенек. Их доски она оттёрла утром добела жёсткой щёткой, отмыла новым светло-желтым ядровым мылом и высушила чистой льняной ветошью.
Так омывают в последний путь.
Спускаясь, матушка отвязывала рождественскую гирлянду из колючих трилистников остролиста и мелких яблочек с перил уже чужой, ничьей лестницы. Мозолистыми крепкими чёрными пальцами опускала она краснобокие плоды в карман своего накрахмаленного, коробом, серого передника. Верхушка нижней балясины перил соскочила со штырька, но матушка не раздражилась, как обычно, а, успев подхватить деревянный шарик, поцеловала его макушку, круглую, как детская головка, и нежно водворила на место.
На нижнем этаже она распахнула створки французских, в мелких стеклянных окошках переплёта, дверей в гостиную. Погладила сухой ладонью каждый из семи столбиков-строчек зарубок: три на правой и четыре на левой стороне дверного проёма. До самой верхней из зарубок дотянулась с трудом, привстав на цыпочки.
«Вот какой высоченный мой первенец!»
Франческа