Нью-Ланг сидел в машине. У него перед глазами плясали красные, зеленые и синие круги.
Он пересек летящей походкой двор и упал на колени у кровати жены:
– Ми-Цзинг, ты моя старшая сестра! О, ты мой учитель!
– Не волнуйся, – улыбнулась Ми-Цзинг. – Никакой опасности нет.
– Ты достойна любви, как никто другой. Но пойми: происходящее между нами допускает восхищение и почитание, но не…
– Я все понимаю, – сказала Ми-Цзинг. Она подняла с подушек свою прекрасную голову. – Я всю жизнь молчала, но сегодня могу говорить. Завтра ты собираешься за границу. Ты найдешь другую женщину. Если это окажется иностранная кукла из тех, что меняют любовников, как перчатки, я буду презирать ее и тебя. Но если ты найдешь достойную себя женщину, способную на исключительные поступки, с открытой душой и твердым сердцем, то если я когда-нибудь ее встречу, то стану чтить и любить, как старшую сестру. Я воспитаю твоего сына так, что он поймет и реализует твои идеи. Счастливой дороги. Мира на твоем пути!
Мира на твоем пути! Четыре слога на родном языке шумели в волнах, преследуя его до самого порта Марселя, образуя безмятежный и изящный квадрат вокруг суматошных мыслей. В нем звучала прекрасная музыка, Госпожа Прекрасная Музыка, благовоспитанная конфуцианка, нелюбимая жена, еще более гордая, чем он думал, и при этом гораздо более человечная.
«И Лу Пинь-ань» [Доброго пути].
Часть II
Разбитое счастье
Глава 1
Чанг Нью-Ланг стоял в приемной московского отделения Международной помощи трудящимся. Одет он был по-европейски: красивый коричневый шерстяной свитер и плоская кепка – так называемая кепка Ленина. С празднования двадцатой годовщины Октябрьской революции прошло уже пять недель, но на стенах все еще красовались алые драпировки с золотой вышивкой «1937 год». Два польских еврея прислонились к длинному столу и листали журналы – мужчина и женщина, оба лет тридцати, стройные, длинноносые и черноволосые.
Нью-Ланг приехал из Парижа несколько недель назад, в компании двух товарищей. Все трое провели время достойно, но безрадостно. Нью-Ланг произнес речь против мирового империализма в зале Сорбонны и был арестован – так он выяснил, что койки там тоже очень грязные. Он просидел пять месяцев, пока к власти наконец не пришло новое правительство Народного фронта и его не выпустили. Он побрел с больными легкими обратно на Монмартр, к дяде, владельцу китайского ресторана «К разноцветным фонарям», но тот принял его не сказать чтобы грубо, но с каким-то унизительным подтекстом, пробудившим в Нью-Ланге стремление непременно добиться материальной независимости. В конце концов он устроился работником сцены в цирке.
До заключения он четыре раза выезжал за границу в качестве политического курьера: дважды в Дрезден, один раз в Вену и один раз в Лондон. Его задачи были настолько конспиративными, что с товарищами позволялось