Особенно горячо зрители жаждали критики семьи и общества. Китайцы двадцатого века были по-своему героями Ибсена – не меньше, чем европейцы века девятнадцатого. Нью-Ланг открыл для себя новую китайскую драму, и через несколько лет ее автор получил известность на обоих берегах Тихого океана. Она называлась «Гроза», и это была современная семейная трагедия. Подобно «Призракам» Ибсена, она показывала, что вся красота человеческих отношений – родительская, детская, супружеская любовь – увядает и вырождается, пропитавшись ядом социальной несправедливости.
Нью-Ланг нагрузил себя таким количеством работы, что это казалось технически невозможным. Он несколько недель руководил повторными показами «Ночлежки». Бессонными ночами переводил на китайский чеховскую драму «Дядя Ваня». Разучивал с труппой «Грозу». Ему нередко приходилось разбираться с ссорами и ревностью среди актеров. Небольшие столкновения происходили постоянно, особенно вокруг Шу-Пинга. О его тяжелом характере знали все. Прекрасная тетя Ма Дшин-Лан любила рассказывать, как семилетним ребенком он прибежал к ней в слезах: «Цзю-Цзе оскорбил меня – я сказал, что он черепашье яйцо, а он ответил: ты тоже!»
Нью-Ланг умел разрешать конфликты, как никто другой. Бодро улыбаясь, он находил выход, избавляющий обе стороны от позора. Даже у Шу-Пинга не осталось поводов для насмешек, что еще сильнее внутренне ожесточило его против «коммуниста».
– Нью-Ланг, – сказал Кай-Мэнь, – так больше нельзя. Ты себя изматываешь.
– Чем больше я работаю, – ответил Нью-Ланг, – тем меньше вижу своих достопочтенных домочадцев.
– Несмотря на все твое сопротивление, твоя жена снова беременна, – заметил Кай-Мэнь.
– Да, рыбка Ванг-Пу, – ответил Нью-Ланг с меланхоличным смешком. – Но когда я затеваю с ней игру лунных бурь, я всегда думаю: ну вот, ты снова выполнил заповедь своего отца.
«Гроза» стала лучшим представлением труппы Мэй-Хуа. Цзай-Юнь в роли пролетарки Си-Пин, бывшей любовницы промышленника Цзю Бо-Юаня и невольной хранительницы трагических тайн, преобразовала и кристаллизовала порывистую юность в седую грацию и мучительную осторожность. В зрительном зале прорывались сквозь панцирь древнего самообладания стоны и рыдания, возгласы негодования и бурного восхищения.