– Не платишь, старик, – прошипел водяной глубоко и многоголосо, будто в его внутренностях булькало сотни рыб. В воздухе особенно пакостно завоняло застойной тиной, ржавым железом и недельной гнилью, а туман вокруг стал лишь плотнее, словно сам мир решил скрыть эту встречу от чужих глаз.
Старик содрогнулся и попытался ответить, но язык отказывался повиноваться; из пересохшего горла вырвался мучительный хрип.
– Всякая рыба должна быть оплачена и ни одна не должна быть взята сверх меры, а ты жадничаешь, рыбу портишь, – проскрипел водяной. и оскалился, обнажая острые зубы.
– Нет у меня ничего, – сипнул старик. – Нечего дать тебе.
– Отыщешь, что отдать, – плюнул дух водой в лодку. – А иначе… пеняй на себя.
И старик проснулся.
В лачуге было тихо, как и всегда в последние одинокие годы.
***
Утренний туман висел над озером тоскливым саваном, пронизанный бледными лучами солнца, которые едва пробивались сквозь плотную пелену. Воздух дышался холодно и сыро, а вода казалась чернее обычного, словно поглощая утро и свет. Рыбак вновь стоял у кромки берега, а его лодка мягко покачивалась на волнах, скрипя. То же озеро, что и во сне; тот же лес, тот же воздух, та же трава. Старик отплыл от берега, и едва лодка встала посреди озера, как потянул оставленную с вечера сеть.
Ветер бегал между ветвей деревьев, стонал, как старый дом, готовый вот-вот рухнуть под тяжестью времени; шуршали листья, слышались порой птичьи щелчки, и тихий свист, напоминающий человечьи голоса, шептал на ухо; и журчали нитки ручьёв, впадая в озеро; и скрёбся кто-то, как царапая по коре деревьев когтями, но звук долетал таким приглушённым, так редко напоминал о себе, что старик решил, что, должно быть, ему чудилось.
Каждое движение давалось с трудом, руки его горели от напряжения, но он продолжал тянуть, не представляя, что может быть спрятано внутри. Сколько рыбы там может быть? Неужто всю озёрную словил?
Сеть поднималась медленно, и по мере того, как она выходила из воды, старик замечал что-то необычное. Вместо серебристых чешуйчатых тел рыбы он различил нечто более мрачное, более крупное. Его руки задрожали, когда он понял, что это была… девушка, совсем юная и мёртвая. Опутанная сетью, с лицом, покрытым озёрной зеленью, с остекленевшими глазами и спутанными волосами, в порванной одежде и с кожей сине-серой и распухшей – это была та, чей облик старик помнил мучительно остро.
Светлые, совершенно непослушные кудри, огромные синие глаза и щербатая улыбка – Настасья уродилась точной копией матери, пошла отнюдь не в отцовскую тёмную породу. Единственное его счастье, единственная его радость – Настасья…