Кабинет в больнице, после сложного случая. Доктор Лиза сидит за столом, я стою у окна, выгляжу взволнованной.
– Римма, ты видела, как мучался пациент? Каждый вдох давался ему как последний… Иногда кажется, что мы продлеваем агонию, а не жизнь.
– Понимаю, но… Разве мы вправе решать, когда ставить точку? Он же не мог сам попросить…
– А разве вправе мы обрекать его на месяцы боли? Рак уже победил. Лечение лишь замедляет неизбежное. Разве это гуманно?
– А если бы это был твой родственник? Смогла бы ты… принять такое решение?
– Моя мать умерла от глиобластомы. Последние недели она не узнавала меня. Тогда я поклялся, что не позволю кому – то страдать так же… Но это не упрощает выбор.
– А если мы ошибёмся? Вдруг появится новый метод, шанс…
– Шансы иллюзорны. Мы лечим не болезнь, а страх – свой и родственников. Лиза подошла по ближе, – Ты помнишь, как просила обезболить Степанову, даже зная, что доза рискованна? Это тоже был выбор в пользу милосердия.
С дрожью в голосе ответила, – но там не было… окончательности. Теперь же речь о жизни и смерти. Я не Бог, чтобы её забирать.
Лиза кладёт руку мне на плечо, – мы ангелы смерти. Наша роль – быть тем, кто осмелится остановить часы, когда они тикают впустую.
– А что насчет полиции, не возникнут ли подозрения насчет нас?
– Не волнуйся, я действую аккуратно. Пациенты, которых я умертвляла, люди старые, препарат вызывает спокойную преждевременную смерть.
8.
Больничный коридор в три часа ночи – это отдельная вселенная. Я поправляла капельницу у 323 палаты, когда он заговорил. Голос Василия Дмитриевича, хриплый от бессонницы, прозвучал как скрип старой двери:
– Римма Александровна, вы в Бога верите?
Вопрос застал врасплох. Пациенты редко спрашивали о таком напрямую. Чаще – о прогнозах, таблетках, выписке. Я повернулась, встретив его взгляд – горячий, как угли в пепельнице.
– Медицина и религия плохие соседи, – ответила я, проверяя дренаж. – Мы отвечаем за тела, не за души.
– Эх, – он кашлянул, поправляя подушки. – Тело – то мое вы еле таскаете. А вот душа… Она просит ответа.
Василий Дмитриевич, 72 года. Рак поджелудочной, четвертая стадия. В палате – икона Казанской Божьей Матери на тумбочке, рядом с фотографией жены, умершей десять лет назад. Верующий атеист. Его вера была упрямой, как сорняк, пробивающийся сквозь асфальт.
– Вы думаете, смерть – это конец? – не отступал он.
– Думаю, мы светимся, как лампочки, – сказала я резче, чем планировала. – Щелк – и темнота.
Он засмеялся, и смех перешел в хрип.
– А я вот уверен, что Она там ждет. – Он кивнул на фото. – Говорит, грешник я, но… надеюсь.
Я сжала пальцы, вспомнив другую палату, три года назад. Моего отца, его руки, сжимавшие мою ладонь до последнего вздоха. Тогда я еще