После войны я однажды побывала в Величке. Мне очень хотелось увидеть свой дом. Да, я уже знала, что мамы и папы нет, нет бабушки и Берты и не успели вырасти новые зубки у моего кузена Яцика. Знаешь, в нашей семье детям всегда давали польские имена, чтобы мы были как все, чтобы меньше было отличий у маленькой еврейской пани от ее польских подружек. Не помогло.
Приехав в Израиль, я прежде всего поменяла свое имя, вернула имя бабушки Мирьям, в память о которой я и была названа. А детей своих мне уже не нужно было называть, угождая толпе. У них красивые израильские имена, ласковые и задиристые одновременно.
Да, я побывала в Величке незадолго перед тем, как навсегда покинуть Польшу. Несколько варшавских детских лет многое стерли из памяти. Впрочем, и меня город не помнил и не узнал. Я была чужая там, чужая среди тех, кого мои родители считали своими. Но я помнила свой дом, наш этаж. Тихонько поднялась к двери, хотела постучать. Услышала голоса: кто-то играл на пианино, кто-то громко смеялся. Мне даже показалось на секунду, что это мама музицирует в нашей гостиной. И будто не было войны. Но я не постучала. Что бы я сказала этим людям, я, четырнадцатилетняя девочка, так рано ставшая совсем взрослой? Память детская очень избирательна. На лестничной клетке, недалеко от двери, я увидела горшок с увядшим стеблем маминого олеандра. Знаешь, когда рачительным хозяевам жалко выбросить уже ненужную вещь, ее кладут недалеко – вдруг в хозяйстве пригодится.
Наверное, именно в то мгновение, смотря на увядший стебель, я отчетливо поняла, что мне никогда не вернуться в этот дом, где музицируют на пианино моей мамы, спят на кроватях моих родителей, пьют чай из любимой чашки отца. Лучше не видеть этого…
Поднимаясь по лестнице, я, кстати, встретила доктора, пана Ягодского. Я так часто в детстве болела ангиной, что узнала его сразу. Блестящая лысина и бородка клинышком. Я даже по инерции поздоровалась с ним, так как в детстве меня учили всегда здороваться с соседями. Первым моим порывом было представиться, напомнить о себе, но он посмотрел на меня таким взглядом, что слов не осталось. Может быть, просто не узнал. А может быть, ему не хотелось расставаться с нашими картинами и украшениями, не знаю… И я ушла из этого дома, а затем уехала из Польши навсегда.
У них нет могил, у моих родных, их сожгли в печах крематория концлагеря Белжец, как и всех евреев Велички. Почти сразу после депортации. Все это время, когда я сознательно не читала книгу сказок, чтобы дождаться маму и почитать вместе с ней, мамы уже не было. Как же ей удалось спасти мне жизнь? Я никогда не разрешу эту загадку, не пойму, смогла ли бы поступить так.
Сегодня, спустя время, я понимаю, что должна быть благодарна пани Ирене не только за то, что она берегла меня все годы войны, но и за то, что сразу после оккупации помогла восстановить мои еврейские корни.