В тот самый момент – да и в любой другой – я мог себе представить, что происходит дома. В эти последние сменницы моя мать впала в лихорадочную кому, металась и корчилась, вытаращив побелевшие глаза, ее худые конечности вытягивались и изгибались дугой, и дышала она с огромным трудом, разинув рот. Бет наверняка сейчас хлопотала над ней, чем занималась денно и нощно. Моя сестра отважно входила в комнату, полную тревожной тьмы и копошения по углам. Бет вытирала маме лицо и руки, наполняла грелки кипятком, следила за огнем в камине и разглаживала смятые простыни, сжимала эти немыслимо длинные руки, к которым никто другой не мог даже прикоснуться. Несколько ночей назад, когда я в последний раз осмелился заглянуть в спальню, мать царапала исчезающую Отметину на левом запястье. Стена над кроватью покрылась тонкими кровавыми штрихами, которые складывались в иероглифы, и Бет не удалось их полностью смыть.
– Роберт, я правда был убежден, что на этот раз мы добрались до сути, – до меня донесся голос мастера Харрата и звон склянок. – Я правда думал, что нам это удалось… Иной раз я почти задаюсь вопросом, случится ли такое когда-нибудь.
Он посмотрел на меня. В кои-то веки, похоже, ждал ответа. Его блестящая нижняя губа на мгновение задрожала, а глаза стали серьезными. Иногда он смотрел на меня вот так. К этому времени я уже догадался, что был не первым парнишкой, которого он привел к себе домой, чтобы накормить кексами и позволить наблюдать за тем, как копошится в своей лаборатории. Но было еще что-то.
Затем грандмастер Харрат кивнул, как будто пришел к какому-то окончательному выводу. Не говоря ни слова, подошел к маленькой тяжелой дверце в стене между газовыми лампами и повернул круглый градуированный переключатель. Его молчание само по себе было необычным, и я понятия не имел, чего ожидать; дверца повернулась на смазанных петлях, и комнату озарило сияние. Тени удлинились, когда он понес позвякивающий поднос к столу. Стоявшие на нем флаконы были похожи на уменьшенные версии баночек, которые я видел у женщин в покрасочном цехе «Модингли и Клотсон», но их дивоблеск был намного резче; строго говоря, не свет, а ослепительное сияние, воздействующее и на другие органы чувств. Длинная комната вспыхнула и потемнела, когда он поставил свою ношу на стол.