Светлые века. Йен Р. Маклауд

издыхании, корпус из красных пластин обильно покрылся машинным льдом – похожим на кристаллы соли налетом, который образуется при истощении эфира. Паровоз почти завершил свой путь от фабрики до свалки и совсем не походил на изящные, мчащие на юг скорые поезда моих ночных грез. Носильщики притащили мешки и тележки. Локомотив икнул и затрясся. Мы забрались в пустой вагон и устроились на скамье с напрочь стершейся обивкой. Я внутренне содрогнулся, когда взвизгнул свисток, и вокзал начал удаляться в клубах пара. Мечтая о том, чтобы эта поездка продолжалась вечно, я наблюдал, как исчезает Брейсбридж, как за неровным стеклом словно во сне проносятся колючие изгороди, как поднимается земля и моя мать смотрит вдаль, пока я представляю себе все более сложные версии сказки, в которой мы с ней спасаемся бегством от какого-то неумолимого врага и навсегда покидаем родные места.

      Поля редели, и все выше делались холмы, увенчанные вариациями каменной короны Рейнхарроу. Скарсайд, затем Фариден и Хэллоуфелл. Казалось, наше путешествие только начинается, но затем поезд свернул на ответвление и замедлил ход. Вид из окна заслонила ржавая вывеска: «Полустанок Таттон».

      Холодный ветер хлестал меня по ногам, пока мы стояли на пустой платформе, а поезд, пыхтя, мчался дальше по долине. Тонкие облака спешили над холмами. О том, что где-то существует человечество, свидетельствовали только руины старого карьера и полная шепотов телеграфная линия, бегущая вдаль вместе с рельсами.

      Тропинка, усеянная хрустящим щебнем, вела на восток. Мама торопилась; проворный черный силуэт маячил впереди, болтались корзинка и зонтик, а я плелся следом, спотыкаясь, непривычный к простору и пейзажу с почти неотличимыми друг от друга холмами. И что-то было другим, что-то было неправильным. Даже сама земля… По мере того как трава отяжелела и начала клониться, а тропинка увела нас на дно оврага и стала более укромной, я постепенно осознал, что мы удалились от грохота эфирных двигателей. Здесь, среди огромных валунов, дубов и остролиста, слышался далекий и гулкий рёв ветра, воздух становился все теплее, а над головой сплетались зеленые и золотые ветви. Все вокруг казалось безжалостно древним и понятным… и еще царил причудливый покой, которому неведомы были двигатели. На ветвях кустов блестели оранжевые, красные и золотистые ягоды. На поляне, где ивы склонились над рекой, мы устроились перекусить на траве. Мама расстелила клетчатую салфетку, я развернул вощеную бумагу и достал сэндвичи с яйцом, понюхал – пахло непритязательно, пердежем и стряпней, – затем вынул со дна раздавленные, сочащиеся ванильным кремом ангельские бисквиты, похожие на испорченных устриц. Река блестела. Мама смотрела, как я ем.

      Мы пошли дальше вдоль берега. За поворотом, следуя все по той же тропинке, которая определила наш путь, наткнулись на замшелую кирпичную стену. Она явно была древней, и вокруг нее выросли деревья, а у подножия высились настоящие сугробы из потрескивающих листьев. Дуб и береза. Густые заросли остролиста. Поздние