Эдит со сложенными на груди руками металась между дверью и окном. По ее жилам бежал электрический ток. Волосы, цвет которых теперь перестал быть загадкой, вздыбились, окружив голову подобием черного нимба.
– Я хочу знать правду, татап. Свои драматичные истории рассказывайте друзьям, но меня не проведешь. Если этот Николас Димос хотел вам отомстить, зачем же он завещал мне все свое состояние? Все! Да-да, а вы думали, зачем адвокат сюда заявился. И еще дом! Уверена, ты знаешь, о каком доме идет речь! На улице Васили – теперь вспомнила?
Рука Джульетты невольно взметнулась ко рту. Такого она не ожидала. Дотянулась до стоявшей у изголовья тумбы, взяла из припрятанных в ящике сигарет одну и вставила в мундштук из слоновой кости. Подождала немного, но опомнилась, что зажечь сигарету некому, и щелкнула зажигалкой. Когда она заговорила, голос ее был низким, как у дочери.
– Я была молода, Эдит. Меня выдали за пожилого мужчину. Отец твой в те годы дома не появлялся. Даже детей своих не признал бы, встреть он их на улице. Ты хотела правды? Вот она, правда, дочка. Гости за ужином и те оставались за столом дольше месье Ламарка; они ласкали мое юное сердце словами, которых он даже не знал. А месье Ламарк все время был либо в командировках, либо в «Европейском клубе», либо в клубе «Йени Кулюп». Всегда где-то со своими дружками. Или же закрывался в библиотеке, писал и писал проклятую книгу. Если уж ты намерена выставить его жертвой, то знай, что и за ним немало грехов водилось.
Эдит кусала ногти. Перед глазами стояла картинка, как перешептываются, прикрываясь веерами, соседки, проводившие долгие послеобеденные часы в саду или на веранде. С детской проницательностью она с самого начала знала, что говорят о ней. Пока ее друзья бегали, где им вздумается, она, притворяясь, что завязывает шнурки, останавливалась неподалеку от сплетниц и прислушивалась. Их слова, отрывочные и не всегда понятные, откладывались в памяти, как камешки, найденные на берегу, в жестяной коробке.
«А потом, милая моя, месье Ламарк как схватил этого афинянина за шиворот!» – говорила одна.
«Ах, mon dieu, какой ужас!» – откликалась другая.
«Боже милостивый, так он и сам глупец!»
«Ах, оui. Он ведь дом купил… и нанял в порту грузчиков, чтобы пианино принесли: всем нам известная дама любит играть».
«Ти романтико![24] Месье Ламарк, должно быть, знатно его потрепал? А дальше что?»
«Ох, и не спрашивай. Этот молодой франтишка-торговец, весь изодранный, насилу на улицу вырывался…»
«Да ты что…»
«Ну да. А после сел на первый же корабль и назад, на родину…»
Если женщины замечали Эдит, все еще завязывающую шнурки, они замолкали, но чаще следовало продолжение:
«Ну а ребенок?»
Повисающее за вопросом многозначительное молчание вселяло в Эдит тревогу, ожидание чего-то ужасного. Но сейчас ее окутывало удивительное спокойствие. Как будто новость, принесенная адвокатом, залечила старую