Музыка войны. Ирина Лазарева

близко не готовы результаты расследования, а уже все, кто только мог на Западе, высказался, что это был Донецк. И теперь вам уже не кажутся страшными бомбежки Донбасса, гибель детей, женщин, Горловка, – на последних словах Катя сглотнула подступившие к горлу комом слезы, ведь прошло всего несколько дней после того, как она узнала о Горловской Мадонне, юной маме с десятимесячной дочерью, маме, которая прижимала к груди мертвого младенца, медленно умирая от потери крови, когда у нее оторвало ноги. – Вы жалеете голландских детей, убитых по заказу Запада, но вы не жалеете русских детей, навсегда искалеченных и убитых по заказу того же Запада. Подобное разделение людей – преступно.

      – Что же ты предлагаешь, – ответила Валя, уже совсем не скрывая издевки в голосе, – не жалеть голландских детей?

      – Нет, я предлагаю совсем другое. Либо жалейте всех детей, либо не жалейте – никого.

      – Будут готовы результаты расследования, и ты убедишься, что выстрел был со стороны Донецка, – ответила Валя.

      – Не сомневаюсь в этом.

      Валя вскинула брови; ответ Кати был непонятен ей.

      – Ведь Россию до расследования не допустили.

      Валя сжала губы от досады; все молчали, стало совсем неловко. Не помню, кто и как оживил этот праздник, кто оказался мудрее и увел разговор подальше от этой спорной и чувствительной темы: быть может, это был Леша, быть может, я сам. Вот только было рано радоваться, ведь столь ужасное начало дня не могло повлечь за собой ничего путного. Катя же утянула меня домой почти сразу после этого неприятного разговора.

      Рядом с домом мы зашли в магазин, где я в очередной раз накричал на продавщицу, вина которой только в том и заключалась, что под конец дня она плохо поняла меня и пробила не те жевательные конфеты. Вся подлость в том, что я знал, что она была уставшей, и что был поздний вечер, и что я не имел права орать на нее, но какая-то сила внутри меня заставляла меня извергать оскорбительные замечания одно за другим.

      После этого у Кати стал совсем хмурый, неживой взгляд, она едва отвечала мне, словно ее пытали и насильственно заставляли быть со мной в моем районе, заставляли проводить вечер в моей квартире. Тогда-то она изрекла то, чего я боялся больше всего:

      – Послушай, Саш, ничего не выйдет. Я так больше не могу. Мы тратим время впустую.

      Стоит ли говорить, что она не выносила хамства, грубости, ссор, столкновений. Катя даже отзывы отрицательные отказывалась писать, как и ставить низкие оценки опоздавшим курьерам, таксистам, не знающим дороги и пропускающим съезды. Я часто давил на нее, требуя, чтобы она оставила отзыв о некачественной вещи или услуге, но она неизменно отвечала одно:

      – Человек, как и производитель, должен иметь право на ошибку. Если каждый из нас будет постоянно оценивать всяк и всякого, то люди лишатся такого права. Мне, например, было бы неприятно узнать, что из-за моей единственной оценки человек не получил премию или вылетел с работы. Так лучше не ставить оценки, простить, забыть, дать ему возможность исправиться и набраться опыта.