– Вот что значит вовремя дать правильный диагноз и назначить необходимые ограничения. Даже следов расширения сердца не осталось!
Но мы отвлеклись от темы. За какое же хулиганство меня попёрли из школы? Наверное, спортивные, литературные победы не давали мне ощущения полноты жизни. Во мне жил неистребимый шкодник и весельчак-шалопай. Это ведь неописуемое наслаждение наблюдать, давясь смехом, как соученики и учитель пытаются что-либо написать на доске, которую ты загодя натёр свечкой. Мел скользит по навощённой поверхности, и не пишет. В классе ржачка, урок сорван. А как вам понравится такая моя придумка?
Перед входом в школьный спортзал находился крохотный тамбур. Достаточно вывернуть там лампочку, и становится темно, как в закупоренной бочке. А теперь на крюк, которым запирается вверху входная дверь, вешаем нечто. Школьники, проходя на занятия, стукаются головами об это нечто, и начинают орать, чтобы «дали здесь свет!». Приходит электрик, вворачивает на место лампочку, включает её, становится светло, и тут же раздаётся оглушительный визг девчонок – с крюка свисает отвратительная дохлая ворона.
И эти, и другие шкоды оставались безнаказанными. Если кто-то и догадывался, чьих это рук дело, то помалкивал – стукачество было не в чести даже у преподавателей.
Но ведь было что-то, что послужило поводом к исключению меня из школы? Как говорится, что было, то и послужило.
У нас появился англичанин, то есть, преподаватель английского языка, которого я невзлюбил с первого же урока. Всё в нём раздражало: и полувоенный строгий костюм, и до блеска начищенные сапоги, и манера отрывисто, командным тоном разговаривать с нами, учениками, будто перед ним солдаты на плацу. Вызывало неприязнь его заикание и нервическое подёргивание щекой, когда он злился. Правда скоро нам стало известно, что англичанин бывший фронтовик, и что подёргивание и заикание – результат контузии. Меня это, однако, не смягчило, и моя неприязнь не убавилась. Чего уж тут копаться в психологических истоках этой нелюбви. Англичанин мне был неприятен лишь тем, что его предмет оказался мне не по силам. Надо было зубрить слова, а всякая нудная зубрёжка была не по мне. По той же причине я недолюбливал, скажем, и учительницу-химичку, очень бледную, худую даму с впалой грудью и тишайшим до шёпота голосом. Не давался мне её предмет, ведь там надлежало учить формулы, а неприятие его отражалось на преподавателе. Я прозвал её Марией Кюри-Складовской, и выше трояка за дырявые по химии знания никогда не получал. Только на выпускных экзаменах (куда деваться!) поднатужился, и не без помощи шпаргалок, отхватил, к вящему изумлению Кюри-Складовской, пятёрку. В аттестат, правда, зачли четвёрку.
Если химичка вызывала снисходительную жалость, то