Он понял.
Он даже не пытался догнать, не делал последних рывков и не суетился, это был плачь дикого зверя с сознанием трехлетнего ребенка, до которого дошло, что его бросают одного.
Гонгора очень не любил, когда Улисс начинал скулить, ныл тот по делу и без всякого дела, но вот это детское нытье Гонгора не выносил. Он слышал его не часто, и каждый раз ему от него не хотелось жить.
Гонгора показал ладонью, чтобы лежал и лежал тихо. Улисс словно видел покойника. Он смотрел так, словно видел Гонгору в последний раз.
Бежать было легко и приятно. Гонгора уже забыл, что значит плечи, свободные от груза, и ноги, едва касающиеся грунта. Он перестраивался на долгий бег, на ходу затягивая тесемки и подгоняя лямки, его организм привык уставать, он был готов к первой космической скорости и завоеваниям континентов. Он летел теперь по другую сторону от бесконечно чужого ему старого, больного, вонючего и далекого мира – вне времени, забыв о его грязи; он придерживал контейнер своего боезапаса, своего художественного творения, в другой руке сжимая длинный тугой инструмент, эффективность которого проверялась в течение многих тысячелетий. Он был у себя дома. На планете, принадлежавшей только ему. Свободным от всего, от прошлой тяжести внутри и ожидания удара извне, от всех моральных норм и условностей, чуждых его странным мирам, – от всего и навсегда. Он летел, не сомневаясь, что с той же легкостью будет лететь сквозь время и день, и год – пока не надоест, с непривычным удивлением отмечая легкий озноб и то, как поднимается на загривке шерсть, по лицу хлещет холод и как оживает, согревая, дикая древняя кровь свободного от всего одинокого охотника.
7
То, что в темноте он не попадет даже в дерево, было ясно с самого начала. Солнце готовилось упасть за скалы, и если ужину вообще суждено было состояться, то лишь в эти минуты. Все время, пока Гонгора пялился в одном направлении, лежа в траве, мокрой от росы, бестолковое животное маячило на опушке, не спуская глаз с того места, где он мерз. Темный неподвижный лес стоял, не предвещая ничего хорошего. Потом к делу подключились комары.
Гонгора понимал, что попытка будет только одна, нужно было собраться, но у него из головы не шла картина палатки с распахнутым пологом и лениво шатающимися в ее пределах сонмами паразитов. Гонгора не думал, что все будет просто, но мясо превосходило все представления об осторожности. Оно что-то все время делало, приходило и уходило, сияя белой задницей, ненадолго застывало, продолжая работать челюстями, двигать ушами и глядеть в его сторону. Мясо, наконец, встало. Оно стояло, не переставая жевать, затем перенесло взгляд на заросли рядом и снова вернулось к траве. Гонгора тут же снялся, бесшумной тенью сокращая расстояние и не отрывая взгляда от будущего обильного и уже смертельно надоевшего ужина. Он