– Послушная, – признала отроковица. – Но… не говорит она, потому что не может. Немая она. От рождения. Даже когда родилась, мама рассказывала, ни звука не произнесла. Совсем. Что твое проклятие.
Йенс нахмурился, сожалея.
– Значит, на тебя это её оставили здесь? – резко сменил он тему.
– Гораздо безопаснее и проще оставить старшего ребенка с младшим, чем рисковать хотя бы одним из них вместо себя. Видимо, так полагают мои родители. – Она побелела, вспомнив опять. – Полагали…
Егерь тут же напрягся, улавливая всю патовость акцента, ей сделанного. Но понапрасну. Девчушка попалась на удивление сильная. Собрала всю волю в кулак, выдохнула и перевела взгляд обратно на вервольфа.
– Вот так… – Она закивала, поджимая жалобно губы. – Ну… Свою часть договора ты выполнил, значит. Подожди здесь, я вынесу тебе еды. Как и обещала.
Йенс, что ему несвойственно, впал в ступор. Стал размышлять туго. Мычал, как бык. Дожидаться от него вразумительного ответа девчушка не стала и просто спустилась вниз. Вервольф поджал губы, покачал головой, потоптался на месте, как вдруг сорвался и стал ходить от одного края проема к другому, как неприкаянный.
Разум его осаждали самые разные мысли. Главным образом, насчет истории, к которой он ненароком приобщился. Хотел бы он обойти эту деревушку стороной. Да поздно. В себе и своем пути Йенс был уверен целиком и полностью – за неимением цели как таковой. Но что касается этих двух девочек…
Без родителей. Без какой-либо подмоги. Одни-одинешеньки, долго ли протянут?
«Центиман съел тех двоих в течение часа. Может, двух».
Этот проклятый пик, не ведавший летнего тепла! Йенс не мог поступить там иначе. И дело не в том, что погиб бы сам, а потому что все переменные сыграли против.
Но здесь… Здесь ведь всё по-другому!
Ведь может же егерь на сей раз поступить правильно. Только зачем? Чтобы две души в Поломанном Мире продержались чуточку дольше? Стоит ли игра свеч?
«Если бы люди в своих делах полагались только на здравый смысл, мы бы никогда не построили цивилизацию», – понимал Крёгер.
Оборотень и сам уставился в никуда. Там, в пустоте, его взору предстали две чаши весов. На одной – вольный, одинокий путь в никуда; совершенно бесцельный, едва ли нужный ему, отвыкшему от свободы, которая стала больше бременем. А на другой – героизм ради героизма, чтобы хоть как-то уравновесить перед собой и горой Мидал совершенные за жизнь прегрешения, коих немало.
«По большому счету, мне ли выбирать?»
Зачастую человек не ведает, что творит. Не контролирует себя в те моменты, когда его судьба, начертанная кем бы то ни было, предрешена. Так и складывается жизнь индивида: линии могут быть кривы, хаотичны, но всегда они ведут в точный и конкретный момент, где выбора – настоящего – попросту быть не может.
Кто-то называет это удачей или неудачей. Кто-то – судьбой. Но суть одна.
От экзистенциальных рассуждений о выборе, фактическом и эфемерном, его оторвала возвратившаяся отроковица.