Кибитка снова вздрогнула и замерла.
Мурат медленно приподнял голову, уставившись в круглый серый зад осла. Ну же, братец, поднажми!
Старый ослик, подгоняемый таким же старым и седым армянином в утепленной душегрее и почти седой бородой, жалобно закричал. От его истошного вопля стало неловко. Его тощая маленькая туша внушала жалость. Мурат сильнее оперся на израненную руку, пытаясь понять, в чем дело. Старик стоял возле осла и трепал его за серую шею, тихо на армянском уговаривая скотину поднажать и не упрямиться. Ослик дернулся раз, два, и снова телега жалобно скрипнула и, покачиваясь от заносов по снегу, поползла на холм.
Как он оказался в этой кибитке, он толком не помнил. Помнил лишь, что, когда съели последнюю обессиленную лошадь, и вышла из строя последняя горная пушка, солдаты его батальона стали уходить. Сначала крадучись, ночью, мимо постовых, которые подчас замерзали насмерть к утру. А потом и открыто средь бела дня. Он пытался держать. Грозил трибуналом, расстрелом, но все понимали, что в новых условиях все его угрозы были не страшнее детского лепета. Доблестный стрелковый полк погиб не геройски в битве с неприятелем, его подкосили и уничтожили вши, цинга, голод и пагубная агитация. Сам Мурат пытался держать крошечную высоту, что им удалось занять и периодически обстреливать из оставшихся винтовок позиции турок. Со своей высоты им хорошо было видно, как турки тоже мрут от холода и голода, как по ночам из лагеря оттаскивают подальше окоченевшие трупы и скидывают их в низину, в надежде, что снегом присыплет от шакалов и лисиц. Как также на заснеженной равнине давно не было ни одного обоза с провиантом и подкреплением. Война превращалась