Я прыскаю в бороду:
– Да не может быть! У простолюдинов не бывает портретов!
– Подписывайте и убирайтесь, – багровеет Миртски. – А уж продолжите паясничать в том же духе – и я заявлю на вас куда надо. Простым предупреждением сверху не отделаетесь!
– Не могу подписать бумагу-то, – внезапно выдает Строжка.
– Как? Почему?! – Миртски подпрыгивает в кресле, всплеснув руками.
– Дык в соответствии с Догматом номер семнадцать, коли один цех провел осмотр, опись или прочее, прочее… В общем, другой цех, заступая в дело, обязан совершить переучет, – старик пожевывает губами. – То бишь мне должно супругу вашу осмотреть повторно.
– Ах переучет?! Ну-ну!
Томаш Миртски срывается с места и пружинисто, широкими шагами пересекает кабинет. С поры написания портрета он серьезно прибавил в талии.
– О, так даже лучше! – обманчиво-радостно заявляет он; желваки его ходят ходуном. – Дотошные цеховики сами всё увидят!
Из нагрудного кармашка Миртски извлекает маленький ключ и долго возится у дальней стены. Там, в тени необъятного книжного шкафа, прячется дверца, драпированная органзой.
– Катя, приведи себя в порядок, – властно приказывает Миртски, – к тебе гости.
Пока Томаш мешкает, я вскользь просматриваю письменный стол. Ничего необычного: куча смет, пара газетных рулонов… И аккуратная стопка конвертов пастельных цветов.
В замочной скважине гремит бородка ключа, поскрипывает дверца.
Я «случайно» рассыпаю стопку по сукну – и что же? Женские имена, выведенные крупным почерком с завитушками. Мария, Ханна, Андроника… И никаких Катаржин.
Одержимым женам писем не пишут.
– Ты смотришь конвертики, – дрожит воздух у самого моего уха.
Это не вопрос, не восклицание. Это констатация факта от Катаржины Клаугет. Констатация неровным, скачущим тембром – тембром неиссякаемого возбуждения. Тембром вечных переживаний.
В нос ударяет землистый запах тлена. Вонь немытого тела – тоже. Мурашки по спине.
– Какого…
Сжавшись в большой комок отвращения, я отшатываюсь от стола – и поступаю верно. Промедли я на секундочку, и эта старая кукла прижмется ко мне вплотную. Белая и изможденная, старая брошенная кукла. Становится не по себе, когда видишь изорванный сарафан в подозрительных разводах, длинные чулки до колена, стертые на ступнях до дыр. Она худа настолько, что сарафан висел бы как на вешалке – если б не вздутый живот. Неестественно правильной формы, обтянутый тканью так туго, что не остается складок.
– Графиня, присядьте, будьте добры, – Строжка пододвигает ей стул, приставленный к стене. – Я доктор, буду вас, значит, осматривать.
Серьезно, Строжка? По-твоему, всё в порядке?
– А это кто? – спрашивает она, садясь и тыкая в меня пальцем.
Пусть графиня и намазала губы вызывающе красной помадой,