Мне очень хотелось освоить язык глухонемых, но сомнения в интеллектуальных способностях не давали мне покоя. Страх, что я всё снова провалю, отняв время у людей своей бездарностью.
– Как-нибудь в другой раз, – с дрожью в голосе сказал я. – Извини.
Мне захотелось расплакаться так громко и горько. Потому что я отказался и даже не попробовал. Я так противен себе.
Щелчок.
В бокс вошла мой лечащий врач в фиолетовых кедах.
– Привет, – девушка села на кровать, напротив моей, откинув назад низ белого халата. – Как твоё состояние, что-нибудь изменилось? Если хуже стало, то как именно.
– Не могу сказать, что что-то поменялось. Всё стабильно плохо, – сказал я, стараясь описать ей то, что со мной происходит, немного смягчая правду.
– Поняла. Я пришла обсудить с тобой твою терапию и вопрос с родителями. Завтра мы тебе введём антидепрессант и нейролептик. Для того, чтобы аккуратно начать лечение, нужно принимать препарат сначала в маленьких дозировках.
– А можно ли поинтересоваться, какое название у препаратов? – спросил я, не способный разобраться в словах полностью, но всё ещё пытающийся создавать иллюзию понимания для самого себя.
– Кветиапин и Анафранил. Антидепрессант улучшит настроение, а нейролептик снизит тревожность. Кветиапин ещё даёт вторичный антидепрессивный эффект. Думаю, это может подойти. Хорошо?
– Хорошо, – я глубоко вздохнул, мне захотелось расплакаться. Снова. Наверное потому, что врач была очень добра ко мне, разъясняя весь механизм и смысл лечения, вплоть до названий медикаментов. Мне кажется, я не заслуживаю такого хорошего отношения к себе.
– Ну, а теперь о наболевшем, – Мария Дмитриевна подалась вперёд и продолжила. – Мне удалось связаться с твоими родителями. То, что ты живёшь один в свои семнадцать лет является в корне неправильным и, более того, влечёт за собой административную ответственность. Почему ты уехал от них полгода назад?
Я закрыл глаза, не желая слышать о своей семье ни слова. Я уехал, потому что я не мог больше выносить бесконечных упрёков и холода. Они не избивали меня так сильно, как могли бы. Но, поверьте, это вовсе не обязательно для того, чтобы чувствовать себя омерзительно в окружении стеклянной нарциссичной статуи в виде моей матери и деспотичного властного отца.
– Я уехал к бабушке, – процедил я сквозь зубы. – Потому что жить с холодной тенью и самим дьяволом – не лучшая затея.
Уголки моих губ потянуло вниз, и я сморщился, прикрываясь дрожью рук. Слёзы текли по моим щекам и запястьям. Я больше был не в силах себя остановить.
Мария Дмитриевна подошла ко мне и присела на мою кровать. Так никто никогда не делал. Никто не проявлял сочувствия. Но, наверное, при всей моей мизантропии, это то, чего мне не хватает. Это то, что, на удивление, делает легче. Эмиль, наблюдавший