– Чего, говорит, Докука, гостя дорогого ждешь? А сама глазом так и посверкивает. Я ей отвечаю, кому гость, а кому в горле кость, тебе, милая, от моего да в пятеро. Нам самим есть нечего, куда гостей-то. Звенислава смехом заливается, а Уродушка согнулась коромыслом, исподлобья смотрит, пальцами паучьими шевелит.
– А дядька Петель что?
– У него одна забота: с печки на лавку, с лавки на печку.
Худоба сел за стол, взял острый нож, деревянную заготовку и принялся стругать.
Опять послышался вой ветра.
– Ткут две работницы Метель да Вьюга белоснежные ковры, чтобы землю-матушку потеплее укрыть, деревья в новые одежды нарядить. Как улягутся спать под еловый пень, пойдем лес рубить, надо поле готовить, со старого едва-едва зерна собрали. Не хватит зернышка до следующего урожая, придется на поклон к Хвату идти, мы его позапрошлый год куда как хорошо выручили, небось, добро не забыл, не откажет,– сказал старый отец.
– Не откажет – на шее веревку завяжет. Может, еще кого попросим, а то ты Хвата не знаешь, да жену его, Сороку. Она хлеб печеный в укладку прячет и по кусочку домочадцам выдает.
– А чего лишний-то лопать? – Бороденка Докуки задорно топорщилась. – Беречь надо хлебушек, каждое зернышко считать. – Докука зевнул, крякнул, глаза его осоловели.
– А давай, Худоба, баиньки уляжемся.
– Не, ковшик начал, чуток поработаю, ручку резную сделаю, по краешку узор пущу.
– Для Звениславы стараешься?
Худоба промолчал.
– Для нее, – кивнул Докука, вытягиваясь на лавке.
– Слышь, отец, объясни мне, непонятливому, отчего на дядьку Петеля и тетку Кривду лишний раз взглянуть неохота, а от Звениславы глаз не отведешь.
– Так и Кривда в свое время хороша была, хоть и одноглазая, тело у нее было литое, лицо белое. Это сейчас зубы через один – об Петеля обломала, когда его грызла, сама черная, от работы высохшая. А хохотала как. На одном конце деревни смехом зальется, на другом слышно. Жизнь наша в нужде и лишениях, с такого житья-бытья не раздобреешь. Да и Петель на одно мастак – на печи лежать, еще Уродушку себе на спину посадили, а она ножки вытянула, прихохатывает. Ты как хочешь, сынок, а я спать буду. Ветер вроде утих, поутру работать отправимся.
Утро было морозное, ясное. От ледяного воздуха заходилось дыхание. В стылом небе светило холодное солнце, морозная пыль горела в его лучах, сверкал свежий снег.
Докука запряг каурую смирную лошадку, отец с сыном сели в розвальни и поехали к лесу. Без устали Худоба и Докука валили лес. Дед тяжело дышал, утирал шапкой взмокшее лицо, часто останавливался и радовался, видя, как ладно и ловко работает сын. Топор, сверкнув, взлетал в воздух и врезался в толстый ствол, дерево шаталось, осыпая снег с ветвей, падало. Худоба обрубал сучья, стаскивал их в кучу. Докука сел на поваленный ствол.
– Уморился я что-то, сынок, – пожаловался он.
– Отдохни, отец, годы твои не молодые, я за двоих потружусь.
– Присядь