Увидев капитана Баранова, бегущего наперерез немецким автоматчикам, просочившимся в лощину, второй батальон поднялся из передовых траншей. С гулом, в котором беглая автоматная стрельба сливалась с криками «ура», бойцы батальона бросились в контратаку.
Огонь своей батареи Казаринов перенес на лощину, в которой сразу же после первых разрывов снарядов залегли немцы. Но в ту же минуту, когда немцы залегли и открыли беспорядочную автоматную стрельбу по цепи бросившегося в контратаку второго батальона, Казаринов, не выпускавший из поля зрения капитана Баранова, вдруг увидел, как тяжелый снаряд разорвался почти у самых ног заместителя командира батальона и его ординарца. В первое мгновение Казаринов увидел только огромный черно-рыжий всплеск земли и огня, поглотивший и капитана и ординарца.
Батарея Казаринова, пристрелявшись по залегшей цепи немецких автоматчиков, продолжала бить по лощине, к которой уже подбегали бойцы второго батальона. Никто из них пока не знал, что их любимец капитан Баранов лежит мертвый у обреза глубокой воронки.
В ту самую минуту, когда между передней, заметно поредевшей атакующей цепью бойцов второго батальона и вражескими автоматчиками остался отрезок, измеряемый броском гранаты, немцы повскакали на ноги и пригибаясь кинулись по лощине назад.
Казаринов отчетливо видел, как между темно-зелеными разлапистыми кустами ольшаника, которым была затянута лощина, замелькали мышисто-серые фигуры отступающих немцев. Видел, как в этих кустах начали рваться снаряды его батареи, ведущей огонь прямой наводкой.
– Захлебнулись, гады!.. – вырвался из пересохшего рта Казаринова крик.
Это была четвертая за день контратака, в которую шли бойцы второго батальона, оборонявшего западную окраину села Радунское.
Григорию казалось, что устали не только бойцы его батареи и он сам. Устали лошади, устали пушки, устало даже солнце, безжалостно палящее с блеклого неба.
Улучив короткую передышку, когда над головой не слышалось шелеста проносившихся снарядов и мин, когда за бруствером окопа не вздымались черно-бурые сполохи земли и огня, Казаринов сел на дно орудийного окопа, расстегнул пуговицы просоленной потом гимнастерки, жадно захватил пригоршню свежей холодной глины и начал прикладывать ее к пылающим щекам.
Наводчик второго орудия, высокий, с женственно-красивым лицом боец Иванников, втайне любовавшийся своим комбатом и считавший, что все, что тот делает, красиво и достойно подражания, тоже расстегнул порот гимнастерки, встал на колени, обеими руками сгреб большую пригоршню