Красноармеец снова влез в телегу, дед, взгромоздившись на седелку, чмокнул «Но, милая!», повозка загремела колесами. Оставив позади центр, спустились к реке, переехали ее по старому мосту, оттуда поднялись на пригорок, за которым открылось широкое, поросшее сорняками поле, с уходящей вдаль колдобистой дорогой.
Селение, куда въехали к полудню, было в три десятка дворов, за ним светлела речка с песчаным берегом, позади которой темнел бор.
– Давай вон к той избе, – дернул кадыком Александр, указав на одну, у которой прозрачно зеленели две высоких березы. Изба была старой, но еще крепкой, огорожена жердяной оградой, из трубы на стрехе.
– Тпру! – подъехав к усадьбе, натянул старик вожжи.
Прибывший неловко выбрался из телеги (та развернулась обратно), остановился у прохода, глубоко вздохнул и направился во двор. Открыл дверь в избу, из сеней – вторую, ниже, вошел внутрь.
У печи постаревшая мать ставила в угол рогач[42], за столом у окна, сидя вполоборота, отец чинил хомут. Оба обернулись, потом мать, плача кинулась к нему на грудь: «Саша, сынок!»
– Ну, будет, будет, я ж вернулся, – погладив по спине, обнялся с вставшим навстречу отцом.
– Мы уж тебя было похоронили, – стряхнул тот слезу с сивых усов. – А ты вона, как живой.
– Живой, батька, живой, – рассмеялся сын. – А где браты с сестричками?
– Левка щас должен быть, поехал на хутора прикупить сена, а девки пошли на речку за водой.
В сенях дважды бухнуло, открылась дверь, появились две худенькие босоногие девочки лет семи, с интересом уставились на незнакомца.
– Ну, здравствуйте! – сгреб их в охапку. – Я ваш брат Саша.
Девочки застенчиво отворачивались, не узнали. Ковалев, опустив, развязал стоявший на полу мешок, раздернул горловину и принялся вручать всем подарки: отцу – яловые сапоги, матери – пуховый платок, сестричкам – цветные ленты и по жестянке монпасье.
– А как Алеся? – спросил у матери. – Жива, здорова?
– Слава богу, – вздохнула та. – Но ты, сынок к ней не ходи. Вышла замуж.
– Как?! – побледнел сын. – Когда?
– В прошлом годе, – нахмурился отец. – Прошел слух, что тебя убили, она и вышла за сына Маневича – Пашку. Уже и немовля[43] народилось.
Александр сел на лавку, опустил коротко стриженую голову. Мать опять вздохнула, а сестрички умолкли.
Потом во двор въехала телега, послышалось «тпру», в сенях заскрипели половицы, и в открывшую дверь, пригнувшись, ступил кряжистый Левка.
– Братка! – выпучил он глаза. Гость встал, братья крепко обнялись.
– Ну, ты и вымахал, – сказал старший, отстранившись, – меня догоняешь.
– Стараюсь, – рассмеялся Александр, – но это вряд ли.
Чуть позже все сидели за накрытым столом в другой половине дома, Левка разливал из четверти по стопкам дымчатый первак.
– Ну, со встречей, – поднял свою стопку отец. В нее звякнули