– Не отсюда, – мотнул головою южанин, – слыхал, была женщина в Нижнем, вдова то ли шорника, то ли сапожника; с ней он был. Может как разузнаю, так хоть передам, что уж Гальдура нету.
– Передай. Хуже нет, как про мужа не знать, где какая судьба ему выпала. Я хоть знаю, где мой упокоился в Огненной Но́чи…
Имель так и держал недопитую чашу, взглянув ей в глаза, наблюдая за женщиной – как оставил огонь ей на дланях и лбу со щеками опалины, красными пятнами за́живших струпьев пометив её красоту, так пугавшую нынче.
– Я спросить вот хочу… Только ты не в обиду… Как живётся тебе? Мужикам же не так это больно сносить, быть таким вот….
Ладонь его ткнула себе прямо в щёку, коснувшись чешуек на коже.
– Так и живу. Жить ведь хочется, быть, солнце видеть. Что уж плакать, раз то не вернуть?
Она осторожно коснулась рукой его колкой коросты на левой щеке.
– Холодно тут. Весь замёрзнешь к утру, если будешь сидеть и всё пить.
– Я, как видишь, недаром Змеиною Кожею прозван…
– И пусть. Даже змеи одни среди стужи укрытие ищут, с кем рядом сплестись. Холодно тут. Скоро ночь.
Имель хотел было выпить в последний раз в память о друге, но подумав, и глядя в глаза ей отставил подальше свою недопитую чашу. Пусть Поганка покоится телом в гнилых и лесистых уделах на севере – дух его заступил за врата вечным блеском сияющих Халльсверд, а память о Гальдуре так и останется тут средь живых, кто его будет помнить. Кто живой – должен жить… уж такой непреложный закон во все ве́ки под солнцем.
Даже он и она – таковые как есть.
В далёком краю за горами, в дне пути от начала бескрайнего Моря Песков, среди взгорий залесенных древами буков и гордых широколистов покатых холмов, на берегу полноводной тут Белой на круче скалы возлежала твердь дома мухаррибов, возносясь к небесам островерхими жалами веж и сияющим мрамором стен, что своей белизной проступали сквозь серую завесь дождя, колыхавшего резь крупнолистых вершин тут посаженных пальм из уделов на юге – сумевших прижиться и тут. Тучи с закатного моря низвергли холодные струи воды, что студили покои владетеля, и жар ярко горящих печей как незримая длань расползался по залам, согревая собравшихся тут на совет.
Средь украшенных золотом витых письмен ярко-синих лазоревых стен и зелёных сияющих плит половиц, горячих теплом от бегущего в трубках под ними очажного дыма, у стола из резного багряного древа и кости клыков исполинов степей в разговоре уселись на креслах и мягких коврах семь мужей. Во главе на казалось простом, источёном из чёрного камня и крытого шкурами барса Седалище Твёрдых воссел человек старше прочих годами, походивший на некогда резкого хищного зверя, уже надломлённый и тихо слабеющий. Нездоровый воско́вый румянец багрил его лик, а дыхание прежде могучего тела порой прерывалось надрывным и долгим харкающим кашлем.
– И какой дать ответ мне владетелю севера?
Длань