Жанна. Я счастливая, Фил. Мои груди набухли. В них много молока. Мне так хорошо, когда он всасывает своими губками мои соски! Я – женщина, Фил!
Фил. Ты женщина, Жанна.
Жанна. Мои бедра расширились. Им стало тесно в этой одежде. Это, наверное, оттого, что мы долго идем.
Фил. Это оттого, что ты стала женщиной, Жанна.
Жанна. Посмотри, Фил, он насытился. У него совсем голубые глазки.
Фил. Это в них отражается небо.
Жанна. Спасибо тебе, сынок. Ты открыл мне великую тайну. Теперь я знаю, зачем пришла в этот мир. Чтобы был ты, чтобы была вечность и не прерывался план Господень.
Фил. Это так, Жанна.
Жанна. Он уснул. Мы можем снова идти, Фил.
Фил. Дай, я его понесу.
Жанна. Нет, я сама.
И они пошли.
Фил. Как называется город, куда мы идем, Жанна?
Жанна. Вифлеем. Тот город называется Вифлеем, любимый.
Они идут. Они приближаются к селению. Первые лучи солнца осветили путников. И защебетали птицы, заблеяли овцы, замычали коровы. Жизнь продолжается.
Аллилуйя!
КОНЕЦ
Буф. Несерьёзные мысли
Черт дернул редактора газеты нашего театра назвать колонку худрука «Несерьезные мысли». Я теперь мучаюсь: что бы такое сказать несерьезное? Сам я человек серьезный, и театр у меня серьезный. Может быть, самый серьезный театр в мире. Не верите? Вот и Иванов-Ниш-ведский не верит. Кто такой этот Нишведский? Один знакомый режиссер, ставит иногда спектакли в одном хорошем серьезном театре. «Нам, серьезным театрам, – говорит, – трудно, очень трудно. Вам-то легко. Вы театр несерьезный, развлекательный. Одним словом, “Буфф”!»
Я после этой встречи две ночи не спал: «Буфф» – это что, плохо? Великий Питер Брук считал «Буфф Паризьен» своим родным домом и поставил там, между прочим, «Гамлета».
На третью ночь я все-таки уснул. И приснился мне черт – в облике умного Иванова-Нишведского:
– Несерьезный ты человек, – дразнит меня черт. – И театр у тебя несерьезный.
– Ты сам, черт, несерьезный, – говорю. – Ты не любишь жизнь, не любишь людей, вот и злишься.
– А за что их любить? – ухмыляется черт. – Один треснул бабку топором, другой лишился ума, третий застрелился. Интересно все-таки в их душах покопаться.
– Не смеешь! Не смеешь! – кричу я. – Душа – субстанция Божья, а ты – черт! Ты – Дьявол! Ты уродуешь души, грузишь их всякой мерзостью, сам подсовываешь топор, а потом наслаждаешься содеянным.
– Послушай, батя, – хихикает черт. – Ты мне сказки про Божью душу не рассказывай. Я атеист. Душа для меня – ростбиф с кровью. И вся эта жизнь – мерзость и тлен!
– Неправда! Неправда! – ору я. – Мир прекрасен и жизнь прекрасна! И все мои спектакли про это – про жизнь, про любовь, про добро, которое в конце концов побеждает. А ты, черт, в добро не веришь, черт бы тебя побрал.
– Не верю! Не верю! – тявкает окаянный.
– А я верю! И веру свою стараюсь передать людям, которые приходят в мой театр.
– Они приходят к тебе, потому что ты их развлекаешь.
– Я их не развлекаю! –