– Жозеф, – сказал он, когда слуга заканчивал ему прическу, – снимите салфетку, натяните шторы, поставьте кресло на место, встряхните ковер у камина и всюду вытрите. Пойдемте! Дайте в мой кабинет немного свежего воздуха, откройте окно!
Граф увеличил свои распоряжения, и Жозеф запыхался, догадавшись о стремлении своего хозяина возвратить хоть сколько-нибудь свежести этой комнате, естественно, самой не убранной в доме, и преуспел, наложив отпечаток гармонии на груды счетов, картонок, святилище мебели, где сражались интересы королевских владений. Когда Жозеф немного привел в порядок этот хаос и разместил на виду, как в магазине новинок, вещи, которые могли быть внешне самыми приятными или создавали своими цветами поэзию бюрократии, он остановился посреди лабиринта документов, размещенных на ковре в каком-то порядке, сам восхитился моментом, наклонил голову и вышел.
Бедный синекурист7 не разделял хорошего мнения своего слуги. Перед тем как сесть в огромное кресло, он бросил подозрительный взгляд вокруг себя, проверив неприятный запах своего комнатного платья, схватил несколько гранул табака, тщательно протер нос, расположил лопатки и пинцеты, разжег огонь, подтянул четвертую часть своих тапок, бросил назад маленький хвост, расположенный между воротником и жилетом, тот, что из домашнего платья, и снова занял перпендикулярное положение. Потом он сделал удар метлой по пеплу очага, которым свидетельствовал настойчивость своего носа. Наконец, после того как в последний раз осмотрел свой кабинет, надеясь, что ничто не могло дать места шутливым замечаниям, которыми его дочь имела привычку отвечать на его мудрое мнение, старый Вандеец сел. Входя во все это, он не хотел компрометировать отцовское достоинство. Он осторожно взял щепотку табака, два или три раза покашлял, словно собирался произнести имя; он слышал легкий шаг своей дочери; она вошла, напевая арию Барбарины8.
– Здравствуйте,