– Оденься. – Она заботливо провела рукой по плечу. Волна чего-то неприятного обожгла изнутри и ты отдернулся. – Ну, что ты. Холодно же! На улице сегодня…
– К черту. – Отрывисто бросаешь на нее взгляд. – Я не на улице.
– Отопления же пока нет.
– Выживу.
Слово резануло слух. И ей, и ему. Ты так и не понял, что сказал, не понял, что подразумевал, произнося это – слово пришло к тебе само, внезапно; говорить его ты не собирался. Выжить. То ли ты хотел сказать, Миша Громов, бывалый критик и нечестный по отношению к самому себе человек?
– Представляешь. – тихо начинаешь, отгоняя нерадивые мысли. – Представляешь, сегодня я видел кое-что интересное.
Она молчала. Слышишь тихий шелест ее одежды – понятно, что она раздевается, как и обычно. Странно, что ей никак не могло это надоесть. Раздеваться и прижиматься, надеясь на тепло иного порядка, что ты хотел бы ей дать, мог бы ей дать. Ты знаешь, что она не спросит, что именно сегодня было увидено. Да, она не из таких. Сейчас разденется и закурит, смотря на твои скулы; с жадностью будет ловить каждое слово, чтобы потом сделать вид, что временно стала глухой – ненавидишь в ней это, но упорно с этим миришься.
– Я не приемлю людского общества. Я…я слишком много в свое время его познал. Все дело в жажде, понимаешь? Чертова жажда, которая пересилила меня. – говоришь тихо, наклонив голову. Почувствовав на своей ноге руку, дергаешься, но продолжаешь. – Так вот, я был ужасно занят сегодня. Целый день. Весь день я провел в делах, а потом отправился в магазин. Пить захотелось. И вот я…
Сбивчивость. Смущение, запинки и обыденность, ставшие чем-то вроде молитвы в этот поздний, никому не нужный час. Говоришь и качаешь головой, отрицая свои слова и веря в них всем сердцем; твоя вера сожжена в полях Минска, но разве кто-то сжигал веру в себя? Нет, она несгораема; никто, никто, никто не посмеет; ты веришь в свои слова. Дурак, поддавшийся слабости. Купи перо, авторучку, машинку или же компьютер – и изливай свою душу там. Но нет, Громов. Сидишь и путанно, банально и ожидаемо рассказываешь то, что тревожит душу, той, чьей фамилии до сих пор не знаешь. История-то банальна, стара как мир. Разрушенный и слабый, пытаешься донести до нее то, что волнует тебя больше всего на свете – зная, что ей нет до этого никакого дела. Оправдываешься, придумываешь детали там, где их нет. Чураешься собственной глупости и недостатка такта, говоря банально. Ха. А ведь когда-то был хорошим критиком, не боялся того, что на тебя люди искоса посмотрят.
Это продолжается десять, нет, двадцать минут. Рассказываешь, как в очереди не заступился за продавщицу, обсмеянную пьяным созданием из нижних слоев населения. Говоришь, как это было смешно и одновременно трагично – и периферийным зрением замечаешь, как она зевает, прикрывая рот. Выслушав твои сбивчивые мысли, она говорит:
– Не знала, что ты пьешь пиво.
Тебе