Словом, я был окончательно выбит.
Те подробности, которые я упорно разыскивал, о последнем замысле Закушняка, напоминали чем-то то, что делала профессор Ольга Митрофановна Чайка в студии Академического театра драмы им. А. С. Пушкина, о чем мне рассказывали, но что меня не заинтересовало, так как в ее учебной постановке на сцене действовала целая группа людей.
Но я все же решил не сдаваться и проверить свою идею театра одного актера, хотя, как это было теперь уже совершенно ясно, эта идея не имела никакого отношения к последнему замыслу Закушняка.
В порядке эксперимента я решил выступить с «Песней про купца Калашникова» Лермонтова, тем более, что к тому времени она у меня была уже полностью готова.
И вот, вместо очередного шефского концерта театра, я отправляюсь с двумя товарищами актерами на свою пробу.
«Песню о купце Калашникове» я рассказываю от лица гусляра-сказителя. Подобран костюм, найден грим, подготовлено сценическое оформление, подобрана мелодия для запева.
Все готово. Я на сцене. Гаснет свет и открывается занавес.
Что происходит? Я ничего не понимаю. Мне чудится, что я нахожусь в каком-то бреду. И сквозь этот бред слышу чей-то чужой голос, произносящий какой-то далекий и чем-то знакомый текст. Слышу какой-то напев, но… чувствую себя, как это ни странно… голым. Я чувствую всю нелепость приклеенной ко мне бороды, чувствую одетый на голове парик, зачем-то лежащие на коленях гусли и непонятно для чего одетый старинный русский костюм. Я не могу дать себе отчета в том, почему я испытываю все это, но меня волнует только одна мысль: скорее, скорее бы это кончилось. Когда же, наконец, закроется занавес? Сколько еще предстоит выдерживать эти мучения?
– Ты знаешь, в чем все дело? – говорил мне после этого концерта мой друг актер А. Абрамзон. – Все дело в общении.
– Общении? А при чем здесь общение?
– Тебе на сцене не с кем было общаться.
Да, действительно, все дело было в общении. Когда выступаешь без грима в собственном костюме с чтением литературного произведения, ты действуешь от самого себя. Ты испытываешь совершенно иное ощущение от своего поведения, чем тогда, когда действуешь в спектакле. Разговаривая со зрителями, ты чувствуешь себя таким, как и они, то есть чувствуешь себя самим собой. Но как только на мне оказался театральный костюм, грим, как только я почувствовал себя сценическим образом, непосредственное общение со зрителем полностью выбило меня. Вся отработанная манера речи сказителя XVII–XVIII вв. показалась кривлянием,