– Что это за политкорректность?! Эти твари неблагодарные, хохлы, поляки – да мы их из такого дерьма вытащили, а ты мимимишничаешь в сценарии! Заведи зрителя, обожги ему сердце! У них там фашистские марши, а ты в объективность играешь! Мочи этих сук, опиши фашистские зверства так, чтоб все содрогнулись!
Яков Гусарин хоть и был невысокого роста, в такие моменты словно вырастал над собравшимися темной грозовой тучей. Очки его в тонкой изящной оправе сверкали, кулаки были сжаты, а на губах, казалось, вот-вот выступит пена. Иногда он переходил на громкое шипение, из-за которого и получил кличку Аспид. Никто не смел шелохнуться. По коже бежали мурашки. Я бы не удивилась, если бы продюсер вдруг заорал что-то на немецком и начал кидать зиги.
– Чтобы мир содрогнулся! – орал Гусарин. – Не смейте мне больше приносить беззубые сценарии!
Потом ошалевшие от его одержимости сотрудники наскоро пили кофе у автомата и обсуждали, когда же у Гусарина закончится ПМС. Обычно это происходило, после отпуска, который патриотичный генпродюсер проводил, занимаясь дайвингом на Мальдивах.
День накануне был очень морозным. В девять утра я открыла глаза, пошла на кухню варить кофе и с непонятным внутренним воодушевлением наблюдала, как яснее ясного становится небо над Алтуфьево. Оно стекленело с каждой секундой и, озаренное солнцем, в какой-то момент показалось совершенно ослепительным, к нему страшно было прикоснуться даже взглядом. Я поняла: что-то должно произойти. На секунду предчувствие накрыло с головой, а потом я вспомнила: ну, конечно, я же лечу в Берлин!
В этот момент мне позвонили. Не на мобильный. И я уже знала, кто это, потому что на «городской» номер, игнорируя все достижения современной системы коммуникаций, мне звонит только один человек: мой дед.
– Кристина, проснулась, чебурашка?
Чебурашка! Любому другому