Его русский язык можно было назвать совсем неплохим, можно было утверждать, что это был для говорившего не родной язык, но понять его было можно легко.
На другой день ровно в одиннадцать Виктор Львович Кроненберг, проснувшийся позже привычных пяти тридцати, выбритый, красивый, в любимом пиджаке, несколько взволнованный, стучал костяшками указательного и среднего пальцев в прочную дверь квартиры номер 71 на мрачном третьем этаже дома в самом центре Иерусалима. Он стучал, потому что звонка не было, Витя его не обнаружил. Ему отпер мужчина, лица которого он не разглядел, и провел через темную прихожую в комнату. Открывший ему дверь человек куда-то незаметно исчез. Квадратная комната была совершенно пуста, только письменный стол и два стула, один гостевой. Окно было завешено плотными шторами. На стене тоже не было ничего: ни картинки, ни пейзажа, ни натюрморта. Молодой мужчина за столом приподнялся, что-то буркнул приветственное Кроненбергу и показал рукой на стул:
– Садитесь сюда.
Кроненберга подробно расспрашивали о его жизни, семье, друзьях и так далее. Виктор охотно отвечал на вопросы, скрывать ему было нечего. Кое-что он пропускал, понимая, что нужно молчать, и вообще, желательно забыть. Мужчина записывал за ним крупными иероглифами справа налево в толстую тетрадь.
Он взглядывал на Виктора после каждого своего вопроса коричневыми зоркими глазами агрессивного агента, который не намерен скрывать причины своего любопытства. Он писал простой ручкой, изредка вытирая ее пачкающее шариковое стило о край листов.
Старший Кроненберг интересовал его больше всего. Что он, как он, что любит, что не очень, толстый, тонкий, какие привычки, пьет, курит, что говорит о власти? Виктор ответил, что «отец литератор по профессии, пишет детские книжки». Это было правдой на десять процентов, если вспомнить жизнь отца. Виктор врал почти по привычке, к которой пристрастился в Москве. Похоже, что спрашивавший знал больше об отце, чем думал Виктор. Нельзя недооценивать этих любознательных людей.
Потом этот мужчина (Кроненберг не знал его имени, оно его не интересовало, зачем?) вдруг спросил Виктора, откинувшись на спинку стула:
– Боится ли ваш батенька (так и сказал: «батенька») смерти?
Витя не удивился, не смутился, а, казалось, обрадовался вопросу и с гордостью сказал, что «папа, ничего не боится, он у меня сверхчеловек, вы же знаете, не знаю, как вас звать». В кармане пиджака Виктор поглаживал свернутые в трубку и перетянутые резинкой доллары мамы, прикасался к присланному